Синие берега

Цветов Яков Евсеевич

Потом комбат пожал Андрею руку. Андрей ощутил тепло длинных сухощавых пальцев комбата. Тот долго не отнимал руки, словно хотел еще немного продлить близость.

– Действуй, старик.

3

– Пошли, Валерик.

Валерик со сдвинутой на затылок пилоткой сидел под сосной и держал в зубах длинную травинку. Он перекусывал травинку и, пожевав, сплевывал вместе с зеленоватой слюной. В отворотах пилотки торчали набившиеся туда ржавые хвойные иглы. Увидев ротного, ловко вскочил на ноги и пристроился к его шагу.

– А я-то уж, товарищ лейтенант...
– конфузливо улыбнулся Валерик. Мало ли что... Время-то прошло сколько...

Андрей молча взглянул на него. Когда губы Валерика приоткрывались в улыбке, можно было подумать, что во

рту у него белые квадратики сахара.

Валерик снял пилотку, пропотевшую и лоснившуюся по краю, вытряхнул иглы, надел ее, пришлепывая руками на голове. Он соскучился в долгом одиночестве и ему хотелось поговорить.

– Видели, товарищ лейтенант, "рама" торчала тут? Видели, нет? А "рама", - глубокомысленно продолжал Валерик, - всегда висит, когда фрицы каверзу готовят. Это точно. Надумали, может, чего?..
– говорил он по-мальчишечьи, без малейших признаков озабоченности.

Андрей нахмуренно молчал. Валерик догадался: произошло что-то важное.

Спустились в лощину, выбрались наверх. Подходили к сторожке. Андрей покосился на нее. Черт знает, и лазутчик может там скрываться. Когда два часа назад проходил мимо нее, мысль эта не появлялась.

– Загляни-ка, Валерик, в хибарку.

Тропка к сторожке заросла травой, и Валерик двинулся напрямик. Отдернул скособоченную и врезавшуюся в землю фанерную дверцу, ткнулся головой внутрь, помешкал немного и зашагал обратно.

– Мыши одни...

– Мыши?

– Угу.

Чем-то мирным дохнуло на Андрея: мыши в покинутой сторожке, тропка, пропавшая в давно не топтанной траве, огромная тишина между небом и землей. Этих обыкновенных примет жизни он и не замечал раньше. Андрей стоял, склонив голову набок, опустив руки, вниз устремив взгляд, будто к чему-то прислушивался, во что-то всматривался. И опять, как вчера ночью, на него надвинулось давнее, может быть, уже умершее, но в его памяти это жило - живое, всамделишное, четкое. Свой город и юность свою в нем всегда видел почему-то только в ослепительном свете дня, растерявшем все тени, и все, до самых глубин, открыто, так и верилось, что в белое небо его города ни одно облачко никогда не забредало. Вот так, в гимнастерке, на которой блеклыми разводами проступили пот и соль, в мятой пилотке со звездочкой на лбу, будто это обычная его одежда, снова шагал он по улицам, и навстречу шли люди, все свои, и дома, тоже все знакомые, двигались навстречу.

– Товарищ лейтенант, я же сказал, ничего в той хибарке нету. Ну, обыкновенные мыши.
– Валерик озадаченно глядел на Андрея.
– А вам чего надо было там, товарищ лейтенант?

Валерик ждал, что Андрей скажет. Но тот не отвечал. Может, не слышал вопроса?

А он, Андрей, все еще стоял, не то терпеливо, не то покорно, и ждал, когда тот, другой Андрей, вернется на опушку бора, где в траншее, в пятистах метрах отсюда, лежат бойцы с почерневшими измученными лицами, решительными и злыми глазами - его рота, готовая ко всему, к смерти тоже.

В трудную минуту каждый, наверное, переносится на далекое расстояние от беды. Не в пространстве даже - во времени. Война - это весь мир. И клочка земли уже нет, где не убивают.

– Так пустая, говорю.

– А!
– Голос Валерика поднял голову Андрея.

"Нет, нет, так не пойдет, товарищ лейтенант, - сказал себе.
– Так не пойдет. Сентиментальность всегда смешна, а на войне и вовсе". Но что поделать, если ничего не изгнать из памяти, даже если это мешает... И как мало в сущности нужно, чтоб возник достойный человека мир. Мыши вот в сторожке, тропка в траве, тихий ветер, белобрысый Валерик... И все равно, не нужно воспоминаний. Совсем не нужно. Они ничего не дают. Только то, что близко принимаешь к сердцу тяжелое настоящее.

Андрей рассеянно посмотрел на Валерика. Показалось, что глаза Валерика под белесыми ресницами перестали быть синими - какие-то мутные, будто в них набилась пыль. Оттого это, что стоит спиной к солнцу, подумал Андрей, - и в них померк свет. А может,

потемневшие глаза выражали такую же, что и у Андрея, печаль Валерика? Он и школу еще не окончил, остался в восьмом на второй год. Он и в четвертом классе оставался на второй год. Голубей гонял, - объяснил Андрею. Андрею нравился этот шустрый, сообразительный и смелый парнишка. Потому и взял ординарцем. Когда Валерик прибыл в роту, он выглядел смущенным, даже робким. Андрей поморщился от досады: столько юнцов в роте. "Не рота - детский сад..." Вот и этот... "Детский сад, ей-богу!" Ну да, как и многие его сверстники в роте, Валерик в первый же день войны осаждал военкомат: на фронт! И добился своего. А он, Андрей, возись с такими, воюй... Как чудесно ошибся он! В боях они проявляли себя настоящими бойцами. Бесстрашие юности? Собственно, Андрей старше Валерика лет на пять...

Андрей продолжал смотреть на Валерика: потное лицо, спутанные и тоже потные вихры, это шло ему. Другим Андрей и представить себе Валерика не мог.

По привычке взглянул на часы: четыре минуты простоял возле сторожки.

– Ладно, раз мыши, пошли дальше.

– Пошли, - шагнул Валерик.

Андрей вскинул к глазам бинокль, навел на резкость: горелые танки, облитые красным светом упадавшего солнца, казалось, вспыхнули снова. Он убрал бинокль. На рассвете все это будет уже тылом немцев, - вздрогнул он, представив это. Невозможно было подумать, что и этот обрывавшийся вон там, у воды, клочок земли завтра утром станет чужим и его ноги уже не пройдут здесь ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни, может быть, и через месяц... Земля эта продолжалась и за рекой, и тянулась вдаль, вдаль, далеко, очень далеко, через всю Россию, до самого океана, большая, родная земля, но каждая пядь ее кажется последней, и чувство прощания со всем, что сейчас видел он и сможет видеть лишь до наступления темноты, подавляло его. Он втянул голову в плечи и встревоженно, будто пробирался уже среди немцев, оглянулся.

Позади командный пункт батальона, рядом шагал Валерик, за рекой стояли батареи... И все же это не успокоило его. Если б рота, взорвав переправу, уже оказалась на том берегу... Если б он был уже на пути к новому местоположению батальона... Если б... Он прикрыл глаза, подумав об этом, и на секунду в самом деле оказался на противоположном берегу, и рота, топча предутреннюю росу на траве, двигалась к высоте сто восемьдесят три...

"Да что со мной сталось!
– спохватился Андрей.
– Лезет в голову ерунда, - подумал с раздражением. Он даже остановился, словно для того, чтоб дать уйти этой мысли, освободиться от нее, успокоиться.
– Точка! Хватит!
– сердито опустил он руки, сжатые в кулаки.
– С таким настроением не роту поднимать, а вытаскивать билет на экзамене..."

Совсем недавно был он уверен, что война не надолго: мало прольется крови. Это говорила еще сохранившаяся в нем сила радости, сила добра. У его поколения не было для ненависти причин. Когда он родился, революцию уже совершили, гражданская война кончилась, самые сложные и опасные этапы строительства государства были позади. И поколение Андрея делало свое ясное дело, ради которого стоило жить. Дело это не требовало ни злости, ни недоброжелательства, ни тем более войны для уничтожения кого бы то ни было. Андрей сдал экзамены, хорошо сдал, собирался на каникулы в Крым, а потом, осенью, преподавать историю в школе, в лучшей в городе школе. А началась война. Фронтовые месяцы сделали его другим. Чувство ненависти, ни с чем не сравнимое сильное чувство, проникло в его сердце, в сознание, в тело его, в кровь. Яростная, трезвая ненависть, необходимая теперь, как воздух, как вода, как хлеб. Ненависть, понял он, придавала ему силы, чтобы выстоять, даже если выстоять нельзя. "Если Гитлер одолеет нас, все - и наши страдания, и горе тех, кто там, позади нас, дома, и жертвы революции, и нелегкий труд минувших лет, - все станет бессмысленным, зряшным, покачал головой.
– Но это же невозможно, решительно невозможно..."