Синие берега
Шрифт:
Немцы продолжали перекликаться. Они перекликались громко, безбоязненно, уверенно, как у себя дома. "Дают, сволочи, знать, что они победители, а мы побежденные.
– Данила скрипнул зубами.
– Посмотрим. Мы будем вот так же кричать на ваших, сволочи, германских дорогах, на ваших, сволочи, улицах. Увидите. Увидите!.." Он верил в то, что подумал, он не мог не верить.
Данила подал знак, и Саша с Марией, бесшумно ступая, вслед за ним отходили в лес.
4
Машины тронулись, услышал Данила.
Рокот моторов отдалялся, потом пропал вовсе, и это значило, что немцы уже далеко отъехали и что он, Данила, тоже ушел далеко от шоссе. Но немцы знали,
"Подымлю. Дымишь когда, проворней думается". Данила вытащил из кармана кисет. А нет, все равно, ничего такого, ясного, твердого в голову не приходило. Немецкие машины ни на минуту не оставляли его мыслей.
Темнота постепенно накрывала землю, деревья, словно все было лишнее, только проступившие звезды оставались нетронутыми, и далекий негреющий жар их лежал под ногами.
Данила двигался потерянный, надломленный. Неизвестность держала его в напряжении, и он ничего не мог поделать, чтоб ослабить это напряжение, успокоиться. Его вдруг осенила догадка. "Данила, Данила, черт рыжий! Вон ведь как оно выходит. Пробил немец нашу оборону и вырвался на восток, в тыл нам. Ну, так. И жать бы ему дальше. А нет. Обратно повернул. Вот, рыжий, и кумекай: не на своих же идет, там, впереди, значит, бьются наши, не отступают, значит, и норовят немцы ударить еще и сзаду, с тылу. Чего ж тут понимать. Дурья твоя голова. Точно, впереди наши. Сразу видно, не военный ты человек, Данила. Тебе в земле копаться, хлеб пахать. А ладно. Меня, немец, и на войне не проведет. Он идет. И я иду. Раз там наши. Слыхал же, светало когда, отдаленный артиллерийский гул. Значит, какой-никакой, а был бой".
Синяя тьма уже слила все, и мир, утративший свет и простор, казался тесным, безмолвным.
Лес вдруг пропал: рванул свободный ветер. "Вышли в поле", - догадался Данила. Он сделал шаг. И второй, и третий. Во мраке лежало поле, наверное, поле - ничто не мешало движению. А за ним - река. Так по карте. Глаз у него верный, памятливый. После реки придется идти наугад - у того лейтенанта последний лист карты обрывался на реке, река выходила в самый обрез карты.
Данила не виден в темноте, лишь по огоньку цигарки, то вспыхивавшему, то тускневшему, можно определить, где его рука, где рот. Он курил, курил. Еще раз затянулся, задержал в себе дым, и швырнул окурок. Окурок не успел описать полукруг, как вверх взлетел лихорадочный свет ракеты. Ракета распахнула перед глазами выхваченное из мрака поле. Поле было видно все, от края до края. Оказывается, оно покрыто редкими и низкими, уже оголенными кустарниками, будто огромные ежи. Данила припал к земле, Саша и Мария вслед за ним тотчас бухнулись возле куста. Вдалеке, увидел Данила, разбросанные, приткнувшиеся к купам деревьев хаты, словно тоже искали, куда б укрыться от этого ужасающего света. И оттуда, из селения, ударил пулемет.
Данила достал гранату, положил возле себя. На всякий случай. Ракета, пулеметная стрельба, машины на шоссе соединились, и он мысленно увидел себя стиснутым немцами. Ракета медленно угасала. Пулемет пустил длинную очередь, пули просвистели поверх голов Данилы, Саши, Марии. Пулеметчик заметил их? Нет? Заметил. Иначе не бил бы сюда, где они залегли.
Дрожавшими пальцами вцепилась Мария в траву, мокрую от росы. Пулеметная очередь вызвала в памяти городок, Лену и все остальное. Все в ней замерло, она не чувствовала своего опустевшего тела. Даже сердце смолкло и не напоминало, что оно есть. Только слезы, ощутила, быстро и горячо текли по щекам, и поняла, что плакала. Лучше б умерла она там, рядом с Леной!
– Сашенька...
–
Саша, как обычно, воспринимал усложнившуюся обстановку молча и сосредоточенно. Он доверялся опыту и сообразительности Данилы. Выпутаются и на этот раз.
– Лежи... лежи...
– сказал. Все-таки услышал Марию.
Пулеметная строчка перенеслась правее, еще правее. Туда, на шоссе, пулеметчик не стрелял. Нет, он их не заметил, успокоился Данила, бьет наугад. Пулемет пустил еще одну сухую очередь, как бы в никого, и умолк.
Надо уходить. Надо уходить, тревожился Данила. А куда уходить? "Крышка... Немец спереди, немец сзади. Крышка..."
Небо опять зажглось, и теперь Данила увидел, какое оно холодное. Пушистые, громоздкие облака походили на скалы из ваты. И когда ракета рухнула, Данила, Саша и Мария быстро вскочили на ноги.
"Все равно, к линии фронта. Больше и некуда". С твердой решимостью шагал Данила, как бы уверенный, что идет по единственно верному пути. Озабоченно оглядывался, словно ждал погони. Но позади было темно и тихо, впереди было тоже темно и тихо.
– Шире, хлопцы, шаг, - произнес он вполголоса.
– Шире шаг...
Но Саша и Мария почти бежали, хотя Марии это было трудно, сапоги разъезжались в стороны.
А поле показалось бесконечным, как нескончаемым казалось раньше болото. Мысль Данилы уходила куда-то далеко, где он еще не был, и возвращалась сюда, в поле, которое никогда не пройти.
Что еще встретится на пути? Теперь Данила ожидал всего, худшего. Вот идут они, трое, маленькие люди, от всех отрешенные, затерянные в черном, невидимом поле, идут боязливо и не знают, куда и когда придут. Ну, переберутся через реку. Переберутся и пойдут дальше. А если дальше и некуда уже: одни немцы? Он содрогнулся от этого предположения. Все как-то расплывалось, и то, что в жизни было, и то, что предстояло. Нет, видно, ничего больше ему не предстояло.
Он понял: это испуг захватил его здесь, в полуночном поле, подавленного, не знающего, как выбраться на дорогу спасения. В укоротившемся мире, в который его втиснула судьба, образовалась пугающая пустота, и не за что было уцепиться, чтоб обрести уверенность. Саша? Мария?.. Ничем, ничем не могли они помочь. Он и за них в ответе. Он испытывал слабость, пропало нетерпенье, совсем недавно вызывавшее в нем готовность сопротивляться тому, что мешало.
Он защищался от напавшего на него чувства одиночества. Это требовало сил неутомленного сердца, невымотанных нервов. "А как вымотало всего! Одуреешь: у нас в тылу немецкие машины на шоссе!.. У себя в тылу - пулемет в меня!.. Одуреешь... одуреешь..."
И подумалось о смерти. Мысль об этом не испугала. "Я-то что ж... И помереть не то чтоб уж так страшно. Но смерть, чтоб в дело. Это, как и работа, чтоб в пользу кому... Ну, Дуне чтоб полегчала жизнь, девке моей да хлопцу моему, землякам, людям всем, - шел и размышлял Данила.
– Война штука такая, могу и не остаться в живых, понимаю это". Он тяжело перевел дух. "Нет, этого я как раз и не могу. Она вот, голуба, может, останется, ну он, Сашко, останется, девка моя, хлопец останутся, и земля моя останется, и все, что на ней. И я, выходит, в них останусь. Хоть три раза меня убей, Гитлер проклятый! Хоть пулей, хоть бомбой, хоть веревкой на шею. А останусь. Так или так, а останусь..." Перед ним стояла его деревня. Почему-то увидел ее в летний полуденный час. Он смотрел в солнечное небо, потом опустил заслезившиеся от света глаза, и в них ударил тот же солнечный жар - большое колосистое поле, полное золотых крупинок хлеба, стлалось перед ним.