Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

Мне нужно переварить все это.

– Можно я закурю?

Науэль пожимает плечами.

– Хоть десять сразу.

Затягиваясь, я осматриваю зал. Окрашенный свет создает иллюзию, что здание до потолка заполнено розовой водой, и в ней тела покачиваются, трутся друг о друга. По чьей-то оголенной спине сползает капля пота. Спина красивая, сильная, под кожей перекатываются мышцы. Вдыхаю, выдыхаю дым, чувствую легкое щекотание на губах, в горле, в груди, в животе – и слабое, призрачное, но все-таки возбуждение. Девушка

целует девушку, касаясь длинных прядей ее каштановых волос. У меня тоже каштановые волосы. Я тоже хочу, чтобы меня целовали. Такое ощущение, что никто и никогда этого не делал.

– Это незаконно – находиться здесь?

– Незаконно. Ну как, уже бежишь к себе в кухню?

Я решительно смотрю ему прямо в глаза.

– Нет, спасибо. Не могу упустить возможность сделать что-то запретное.

– Надо же когда-нибудь и не упустить, – соглашается Науэль. – Выпьешь что-нибудь?

– Что-нибудь… мозговышибательное, – решаюсь я.

– Ого, – протягивает Науэль и уходит к барной стойке. Через минуту возвращается: – Тебе коктейль с апельсином или с лаймом?

– Что такое лайм?

– Похож на лимон, только зеленый.

– Ого, – повторяю я высказывание Науэля.

Он ухмыляется.

Я наблюдаю, как он подходит к барной стойке и по-свойски болтает с барменом, потом заговаривает с облаченным в костюм мужчиной лет сорока–сорока пяти. Этот человек похож на адвоката или юриста. Его ждут большие проблемы, если кто-то узнает, где он проводит ночи. В меняющемся свете рубашка Науэля становится то розовой, то фиолетовой, то синей. Он тянется за стойку и берет лайм. Бармен подает ему бокалы. Это мир Науэля, здесь все знакомо ему до последней мелочи. Я пытаюсь представить, что знакомо и мне.

Науэль ставит бокалы на наш столик. Я беру у него лайм и сжимаю двумя руками. Кожица прохладная, гладкая. Подношу лайм к носу, вдыхаю его запах – горький, свежий, – и мои затуманенные мозги слегка проясняются.

– Эль, ты не видел моего братца? – к нашему столику приближается такая девушка, что у меня отпадает челюсть. Она выше меня на голову, и на ее предплечьях круглятся мускулы, хотя тело очень женственное, едва не разрывает маленькое кожаное платье.

– Привет, Шелби. Видел, как он прошел в туалет.

– Опять плачется. Его придурок скопытился.

– Давно пора. Хотя он быстро найдет себе нового. А ты, я вижу, подросла. Тысяч пятьдесят за каждую?

– Пятьдесят пять.

– Ничего, они быстро окупятся.

Она ослепительно улыбается и приподнимает свои груди, направляя на Науэля воинственно заостренные соски.

– Уже окупились. Ты имей в виду, если что.

– Чем она занимается? – шепчу я Науэлю, когда Шелби отходит. Походка у нее совершенно мужская, хотя юбка едва прикрывает зад.

– Помогает богатеньким избавиться от лишних денег.

– Она…

–

Нет, я думаю, она только крутит им яйца.

Вскоре «братец» обнаруживается и садится на свободный стул за нашим столиком. Он одет в сиреневый камзол с пенными кружевами на рукавах, у него пухлые, блестящие от слюны, губы и длинные шелковистые волосы, густая прядь которых полностью закрывает один глаз.

– Ты все еще настроен против объемного зрения, Саммеке, – комментирует Науэль.

Из единственного глаза выкатывается слеза и скользит по крылу носа.

– Это случилось. Я ничего не смог сделать, – говорит Саммеке, и я чувствую дрожь внутри. Я слишком хорошо помню ощущение утраты: режущие края осколков, кровоточащие раны. Мне хочется сказать что-то утешительное, но у меня нет достаточно сильных слов, чтобы помочь.

– А на какой финал ты рассчитывал, встречаясь с наркоманом? – спрашивает Науэль и резко меняет тему: – Слышал, ты завязал с открытками.

– Да, теперь я рисую порнографические комиксы. Котята достали.

– Поверь моему опыту, хуи и письки достанут тебя еще быстрее. Шелби искала тебя, отправляйся.

Спровадив Саммеке, он объясняет:

– Обычная история с ним. Мы называем его Стенающее Несчастье. Он умеет выбирать себе пару. То у него нарк, то террорист, то шизофреник. В свободное и несвободное от любовных страданий время его увольняют, он заболевает или ломает себе что-нибудь. Это больше, чем невезение. Это жизненная концепция. Некоторые люди стремятся к несчастью.

– Он и его сестра совсем непохожи.

– А они и не родные. Просто воспитывались в одном приюте. Думаю, в Шелби живет потребность кого-то оберегать.

Науэль отпивает коктейль и затем стягивает губами кружок лайма с края бокала.

– Этот и подобные клубы попадают под Закон о Нравственности, – объясняет он и вдруг начинает смеяться, да так, что у него слезы из глаз выступают. Он аккуратно, чтобы не размазать макияж, стирает их. – Не знаю, что меня так смешит. Столько раз меня тыкали мордой в этот Закон о Нравственности, и каждый раз я ржу как придурок, даже если меня только что как следует отметелили. Но все-таки. Закон о Нравственности. Блядь, им пора ввести Закон о Защите Девственности или вроде того, – он съедает второй кружок лайма. – Они приравняли наши клубы к борделям. Тут, видите ли, неиссякаемый источник разврата. Почему-то обычные клубы, где некоторые расхаживают чуть ли не с ценниками на груди, вертепами не считаются. Таинственное мышление гетеросексуальных чиновников.

– А сюда могут прийти полицейские и всех нас арестовать? – спрашиваю я. Прохладный лайм нагревается в моих ладонях. Я пробую коктейль – он остро-кислый и содержит щедрую порцию алкоголя.

– Нет. Мы платим им за невнимание. Но раньше случались облавы.

– Ужасно, – я вздрагиваю, всматриваясь в танцующих людей. Их движения развязны, бесконтрольны и утрированно нелепы, как кажется мне в тот момент. Потом я привыкну. От тел исходит энергия, потоками, потоками, достигает меня, и я чувствую, как нагревается моя кровь. Впрочем, это может быть результатом выпитого коктейля.