Синие цветы I: Анна

Литтмегалина

– Ну да, ну да… – Науэль натянул мятую футболку и зевнул.

Я, человек-невидимка, прислонилась к стене, сосредоточив взгляд на блондинке. Вчера ее модная стрижка и молодящий цвет волос ввели меня в заблуждение, яркое платье и искусственное освещение сбросили ей еще лет десять, но в дневном свете, с расстояния восьми шагов, я заметила, что кожа у нее тусклая, начинающая увядать, а возле уголков рта уже наметились сердитые морщины. По мешкам, набрякшим под глазами романистки, я догадалась, что пьянки для нее обычное развлечение.

Ей было около сорока, может быть, сорока пяти, если учесть, какая груда кремов в цветных баночках громоздилась на ее туалетном столике.

Я слушала их диалог, иногда кажущийся монологом, так много фраз летело с ее стороны и так мало лениво цедилось Науэлем – словно для этой женщины ему и слова жалко. Оба смотрелись неприятно, но именно Науэль будил во мне злость, набухающую и тяжелеющую, как наедающийся слизняк. Науэль был сама апатия. Он и не думал оправдываться в ответ на бросаемые в него упреки: за подруг, которых он трахнул; за ночи, которые он обещал провести с романисткой, в итоге потратив на кого-то другого; за бесчисленные неприятные мелочи, обнажающие его к ней равнодушие. Он едва слушал, больше сосредоточенный на попытке пальцами распутать свои волосы. Только посоветовал:

– Не стоит так напрягаться с бодуна.

Мне казалось, я наблюдаю соревнование, в котором бледная зареванная женщина пытается словить приз за лучший укус, а Науэль побеждает, не задумываясь. Они были неравны. Его безразличие раздирало ее до костей. На ее истерики ему было плевать, как и на нее саму в целом.

– Я была пьяна, когда отправилась с тобой в постель, – рыдала она.

– Я, к счастью, тоже.

Соприкосновение двух согретых алкоголем тел для Науэля значило не больше, чем соприкосновение с незнакомцами в толпе. Ну потерлись немного, делов-то.

– Ты как кот, – выпалила блондинка со злобой. – Просто как кот, который приходит лишь когда хочет жрать!

Забавно. Меня тоже недавно посещали схожие ассоциации.

Науэль завязал шнурок, дважды. Наклоняясь к кеду, он поморщился от боли. После двух пьяных ночей похмелье все-таки настигло его.

– Если ты меня впускаешь, тебя все устраивает, разве нет? Или ты так ничего и не поняла – ни в прошлый раз, ни в позапрошлый?

Она смотрела на него расширенными, полными ярости и боли глазами. Науэля это не трогало. Его глаза были туманными, как это хмурое утро.

– Я подумала, что за четыре года, прошедшие с нашей последней встречи, ты изменился. Что на этот раз ты искренен.

– Что я могу сказать на это… Нельзя быть такой дурой в твоем возрасте.

– Возраст, – повторила она неестественно спокойным голосом и просунула пальцы под тонкую лямку ночной рубашки. То ли с расстройства, то ли с перепоя, пальцы дрожали. Ее взгляд поднялся к люстре с блестящими хрустальными подвесками и замер. – Нельзя быть таким циничным в твоем возрасте, мой дорогой.

– Я играю со взрослыми.

Мне пришлось научиться, – усмехнулся Науэль.

Она прошла мимо него, двигаясь неловко, как робот. Раскрыла свою красную блестящую сумочку, достала кошелек и взглянула на стопочку купюр в нем с таким недоумением, точно не имела понятия, как эти гладкие бумажки здесь оказались.

– Деньги, – произнесла она заторможенно. – Это единственное, что тебя по-настоящему интересует, да?

– Допустим, – безразлично согласился Науэль, надевая пальто.

– Ты вообще способен кого-то любить? Просто так, потому что любишь?

Науэль пожал плечами.

– Наверное. Никогда не проверял, – он застегнул первую пуговицу.

– Возьми, – сказала блондинка кротко и протянула Науэлю банкноты. Я всматривалась в ее глаза – пустые, как стекляшки. Моя спина напряглась.

Науэль сгреб деньги и сунул их в карман.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – осведомилась теперь уже далекая от романтики графоманка, вздрагивая от холода. Ее просвечивающие сквозь тонкую ткань соски стали твердыми, как пули.

Науэль поднялся и потянулся, пронзаемый пристальными взглядами двух женщин.

– Нет.

Я словно перестала узнавать его. Этого длинноволосого высокого парня, лениво рассматривающего свое отражение в зеркале, я видела впервые, хотя это был все тот же Науэль, в свете нового знания о нем преобразившийся в нечто совершенно отвратительное. Конечно, мне все было известно давным-давно, но… оставалось каким-то абстрактным. Слово «проституция» вызывало у меня вполне четкие ассоциации – безнадежность, унижение, стыд, и я не могла соотнести все это с тем, кто безнадежен лишь в своем безграничном высокомерии. Презирающий и тот, кого презирают – это же разные люди, да? Я не могла и представить, что кто-то с такой легкостью совместит в себе обе роли.

В прошлом я неоднократно наблюдала, как Науэль вел себя не очень хорошо, плохо и откровенно паршиво. Но только сегодня я вдруг отчетливо увидела все его изъяны, его самого таким, каким он был: хмурый, сосредоточенный на себе человек, не заботящийся о том, какое впечатление и воздействие его слова и поступки оказывают на людей. Не могу поверить, что когда-то считала его почти совершенным! И я разозлилась на него, впервые в жизни, ужасающе, испепляюще, так что дальше некуда, хотя последнее он сразу опроверг:

– А нет, все же я хочу кое-что сказать… Передай привет мужу.

Блондинка взвизгнула – хрипло, придушенно, и что-то золотистое (расческа, как я потом увидела) врезалось в поверхность зеркала, расплескивая серебряные брызги. Науэль схватился за щеку. Когда он посмотрел на блондинку, его лицо источало злобу, заставившую ее попятиться. Я увидела змей, выползающих из его зрачков, раскрывающих пасти, готовых ужалить, и отступила от стены. «Только попробуй, – подумала я отчужденно, – только попробуй».