Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет.
— Не лопнет.
Мурзик безмолвно хлебал.
Ицхак вдруг растревожился:
— Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то.
— И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно гарантия еще не кончилась.
Мурзик пил.
— Давай спорить, что выпьет, — предложил я. — Ставлю десять сиклей на Мурзика.
Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась.
— Прибери, — сказал
Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и собираюсь еще.
Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил:
— А вот у меня там такой друг остался... сотник...
И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь рассказывал о своем сотнике.
...Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: «Знавал я тут одну харчевню за Харранскими воротами — ох, и знатная же это была харчевня, сынок!» И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню.
И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой вернулись.
А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел — тому уже седьмой годок пошел — и заплакал...
...А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню. Там девка жила — петь искусница. Навезли ей подарков разных. Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще — две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили.
Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни, какой она не знала. А еще знала множество таких, каких ни десятник, ни сотник в жизни не слыхивали. Обо всем для них спела, а после засмущалась и прочь побежала. И ленты за ее спиной развевались вместе с волосами...
...А то еще раз они с сотником...
Тут я сказал:
— Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю эту грязь и согрей нам чаю. Не видишь
Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в себе успокаивал.
— Ты ведь всяко ее трахать сможешь, — утешил его я. — Ведь она же не отказывает. А жениться не обязательно.
— Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит — и откажет. Ух, знаю я таких стервищ! — Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду.
Я уж и не знал, как друга утешить.
— Ну, хочешь — я ее выебу?
Ицхак разволновался.
— Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу...
— Да ладно, — лениво ответил я, — я просто так спросил, для порядка... Давай Мурзика в ночной магазин сгоняем? Пусть нам портвейна купит...
— Не хочу портвейна, — сказал Ицхак.
Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди.
— Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое былое величие. И с высоты этого величия плюнуть.
В глазах Ицхака появилась слабая надежда.
— Ты думаешь, поможет?
— Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня как расцвел... десятником себя вспомнил...
— А ты кем себя вспомнил? — спросил Ицхак.
— О, мой опыт многообразен и неоднозначен... Скажу тебе, Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом?
— Потому что я тебя пригласил, — брякнул Ицхак.
— А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая даже и в то же время несокрушимая...
Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые перспективы. И только потом я возьму на себя смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком.
— Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? — с надеждой спросил Ицхак.
— Разумеется! — сказал я.
Мурзик подал нам чай и вставил реплику:
— Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет: отворочу, приворочу...
— Приворожу, — поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. — Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному господину древних семитских кровей — ровно укус клопиный.
— Я как лучше хотел... — проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком.
Ицхак выпил чаю и молвил печально:
— Ну, я пойду.
Я встал его проводить.
— Не горюй, Иська, — сказал я. — Это месяц бельтану, проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает.