Синий аметист
Шрифт:
— Возьми и советую больше не попадаться мне на глаза.
Христакиев понял, что случившееся здесь только что делает его хозяином положения, поэтому, сунув деньги в карман, он направился к двери, сказав с подчеркнутой вежливостью:
— До свидания, господин Аргиряди. Думаю, мы оба исполнили свой долг…
Аргиряди еще некоторое время продолжал сидеть за столом. Когда шаги гостя затихли, он встал, взял письмо и принялся рвать его на мелкие кусочки. Собрав обрывки, подошел к камину и швырнул их в огонь.
Наверху, в комнате Софии, раздались тихие, приятные звуки музыки — дочь играла на фисгармонии. Аргиряди
6
— Видел в своей жизни чурбанов, но такого, как ты, встречаю впервые, — в сердцах сказал хаджи Стойо, поудобнее устраиваясь в тележке.
Закат предвещал ветер. Из-за облаков струился красный свет, озаряя холмы вдоль дороги, ведущей в Куклен.
Сын хаджи Стойо сидел рядом с отцом, задумчиво смотрел на багряное небо и молчал. В прошлом году он закончил Роберт-колледж в Константинополе и вернулся в Болгарию уже после разгрома восстания, чувствуя себя растерянным и беспомощным. В душе его царил хаос, вызванный несоответствием идей, которые он почерпнул из книг, и реальной жизнью. И это несоответствие превратилось в тягостное чувство, заставлявшее Павла Данова безмерно страдать.
— Вот ты мне скажи, — продолжал брюзжать хаджи Стойо, — ну что они станут делать с землей, эти твои фермеры в Америке?
— Обрабатывать, — коротко ответил Павел.
— В таком разе, почему же ты против имений, ведь там тоже обрабатывают землю…
— Здесь мучают землю и людей, которые ее обрабатывают. Вот у нас с нивы в сто аров в имениях собирают двести-двести пятьдесят ок. [7] А фермер и на более скудной земле получает в три-четыре раза больше.
— В три-четыре раза… Ну и что! — рассердился старик. — А ты думаешь, у нас не могут получать столько?…
7
Ока — старинная мера веса, равная 1282 г
— Могут! И не столько, а намного больше. Но для этого нужно, чтобы у крестьянина был свой клочок земли, а не только хозяйская нива, на которой он ишачит с утра до вечера…
— Опять двадцать пять, — отмахнулся от этих слов хаджи Стойо. — Ты все о своем… Треплете языками и ты, и твой приятель, как его, Махан, что ли?…
— Макгахан, — поправил его Павел.
— Вот-вот, тот, что писал о фермерах в «Веке». А что писал? Так, одни глупости… Мол, платите больше батракам, так и пшеницы будет больше, и прибыли… Ну, есть ум у этого человека?
И, немного помолчав, спросил, не оборачиваясь:
— Он что, тоже фермерин?
— Нет, журналист.
— Журналист?… Оно и видно. Кто знает, что у него на уме… С этой ямщицкой бородой… Нет, не внушает он мне доверия. Как хочешь… Бесстыдники… Сраму у них нет… Только головы людям морочат…
Павел ничего не ответил. Он задумчиво глядел на темнеющие поля. В сумерках его лицо казалось еще более худым и усталым, но глаза, спрятанные за стеклами очков, сияли, излучая теплый, чарующий свет.
Дороги, идущие вдоль реки Марицы, были обсажены высокими тополями. Озимые уже давно взошли, и среди зеленого волнующегося моря островками чернела распаханная земля, приготовленная для других
Воздух был напоен весенней влагой, и Павел дышал полной грудью, чувствуя, как вливаются в него живительные струи.
— Я знаю одно, — вновь заговорил хаджи Стойо, — свистит плетка — работа идет, а от этого и урожай хорош, и барыши есть. Все остальное — трепотня…
— Только плеткой не получится, — покачал головой Павел.
— Еще как получится, — повысил голос хаджи Стойо. — А ты помалкивай, а то больно язык распустил…
Колеса тележки застучали по мощеному двору имения, и это заставило хаджи умолкнуть. Он мрачно уставился перед собой. Сьш, зная необузданный нрав отца, предпочел благоразумно не продолжать разговор.
Войдя в дом, Павел сразу же поднялся на второй этаж. В полутемном коридоре на миг остановился, почувствовав знакомый аромат старой мебели и осенних плодов. Все вокруг тонуло в скорбном сумраке Этот аромат — тонкий, неуловимый — всегда пробуждал в нем томительные, хотя и смутные воспоминания.
Окно его комнаты глядело на зеленую ниву. Закат еще не погас. Молодой человек прислонился к раме и задумался. Здесь прошло его детство — исполненное сокровенных, но неосуществимых мечтаний, гневных окриков отца, грохота телег и упоительного аромата свежего сена и чернозема.
Павел распахнул окно. Где-то внизу слышался голос хаджи Стойо, распекавшего кого-то, стук переставляемых шкафов, звон посуды. В дверь тихонько постучали. С зажженной свечой в руках вошла Каля — старая экономка хаджи Стойо.
— Каля, — обратился к ней юноша, — скажи отцу, что я не голоден, ужинать не буду.
Старуха молча поклонилась и также тихо вышла — словно растаяла в воздухе. А Павел вновь вернулся к своим мыслям.
Боявшийся сурового нрава отца, в детстве Павел чувствовал себя одиноким. До учебы в Константинополе у него совсем не было друзей. Со старшим братом Стефаном он не ладил, тот был для него далеким и чужим. После окончания лицея в Константинополе Стефан поступил на службу к туркам. У него был жестокий и мстительный характер, что пугало Павла еще в детстве. Старый дом на Небеттепе был ненавистен юноше, и он предпочитал жить в имении под Кукленом. Сначала жизнь там казалась Павлу чужой, он не мог понять ее. И лишь позднее осознал, что сила и привлекательность этой жизни определялись безмолвным и величественным могуществом земли.
Под вечер он отправлялся бродить по полям и вскоре полюбил эти одинокие прогулки. Остановившись где-то посреди вспаханной нивы, чутко прислушивался к дыханию земли, жадно вбирая в себя пьянящий запах тянущихся к свету ростков.
Такая привязанность к земле потомка ростовщического рода была абсолютно необъяснима, но тем не менее в часы одиночества в Константинопольском колледже тоска по земле становилась нестерпимой.
С жизнью в имении Павла связывало и другое. К западу от Куклена, близ Дермендере, находилось заброшенное имение Джумалиевых — Гераны. Мальчиком Павел любил бывать там. Он лазил по большим, развесистым деревьям, растущим во дворе, часами играл с дочерью Джумалиевых Жейной. После отъезда семьи Христо Джумалиева в Одессу эта детская дружба постепенно забылась. И лишь воспоминания об огромных вязах и ласковый взгляд маленькой девочки продолжали жить в его сознании, представляя долгое одинокое детство в особом свете.