Синий аметист
Шрифт:
— Говорите, собаки!.. Убью! — хриплым от ярости голосом орал сержант. — Говорите!..
Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:
— Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…
Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.
Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина
— Собачье отродье… — выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.
И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.
Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.
— Убили сержанта!.. — истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. — Сержанта убили!..
— Спускайте собак!.. — кричали по-турецки. — Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..
Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.
— Вон он!.. Держи его!.. — послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.
Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.
Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.
Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.
— Все, каюк… — произнес один из турок и сплюнул.
Затем все трое повернули коней и поскакали на восток — туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.
Часть третья
1
Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.
Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.
В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города — Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.
В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.
Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью
Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.
В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.
Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.
— Добрый день, бай Димитр, — приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.
— День добрый, Лука, — ответил мастер, — ты с площади?
— Оттуда, — подтвердил Христофоров. — Кисяков попросил передать тебе эти документы.
И, улыбнувшись, прибавил:
— Есть у меня и новости для тебя…
— Новости? — Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.
— Да, бай Димитр, новости — с войны…
— Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… — старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.
Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:
— Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!
И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.
Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес:
— Все это хорошо, но скажи мне, где сейчас Гурко?… Это важнее.
— Этого я не могу тебе сказать, бай Димитр, — ответил учитель, — но пятнадцать дней топтаться на месте у Шипкинского перевала с сорока тысячами человек и не сделать ни шага вперед — большего позора невозможно себе представить!.. Каждый день турки по десять раз ходили в атаку — и все напрасно!
Задумчиво покачав головой, Джумалия сказал:
— Война сильно затянулась, Лука, и это плохо… Что из того, что Сулейман-паша вернулся в Заар. Люди-то его с ним, ведь это большая сила. И еще эти мирные переговоры… они не дают мне покоя…
— Какие переговоры, — учитель встал, — это лишь слухи. Кому взбредет в голову топить себя ради Турции? Опять же в Англии не один Дизраэли, есть оппозиция, парламент, общественное мнение…
— Да кто станет спрашивать оппозицию, если, скажем, надо будет не допустить Россию к Дарданеллам? Будто уж люди из одной лавочки могут схватить друг друга за глотку из-за наших интересов! Все это пустая болтовня… Англия… Франция… Один лишь звон…