Синий дым

Софиев Юрий Борисович

«Вот так и жизнь…»

Вот так и жизнь, Суровая, Простая, Лишь озарённая сияньем слов, Как синий дым Восходит ввысь и тает В безмолвии осенних вечеров.

«Трепещут тополя в осенней синеве…»

Трепещут тополя в осенней синеве. И облака — густые хлопья ваты — Медлительно идут, и тенью по траве Сбегают вниз по солнечному скату. Летят над сжатыми полями журавли И в небе крик протяжный и печальный. О чём кричат? — о днях первоначальных, О жизни, о судьбе, о людях, что ушли.

«Во

всём, во всём: “мне кажется”, “быть может”…»

Во всём, во всём: «мне кажется, «Быть может», Наш ум беднее нищенской сумы. Вот почему мы с каждым днём всё строже, Всё сдержаннее и грустнее мы. Ничтожна власть людских ключей и мер. Но этот путь — труднейший — слишком горек. Бесспорно — человеческое горе, Любовь бесспорна, И бесспорна смерть.

«“Река времён”… сутулится Державин…»

«Река времён»… сутулится Державин, Седая наклонилась голова. И в пушкинской не потускнеют славе Пронзительные горькие слова. Что в долгой жизни сердце пережило, Всё, что вобрал и слухом и умом, Всё — в восемь строк. И свежие чернила Присыпал тонким золотым песком.

«Вянут цветы. Осыпаются листья…»

Вянут цветы. Осыпаются листья. Но весна возвращается вновь. Только мне не уйти от мысли — Как лениво, почти без смысла Жизнь размотана и любовь. Под чужим, но под милым небом Крест обвит зелёным плющом. Оба мы — «не единым хлебом» По земле той бродили вдвоём. Тосковали всю жизнь по России. Пели песни. А жили совсем как-нибудь. Замыкается круг. И впервые Стало ясно: кончается путь.

Ирине («В эти дни порывисто и скупо…»)

Война безжалостно и властно Их зачеркнула навсегда.

Ю.С.

В эти дни порывисто и скупо Вспоминаю долгие года. …Степь в огне за лошадиным крупом, За кормой кипящая вода. Полетело четырьмя ветрами Трудовое трудное житьё. Над парижскими моими днями Всходит имя строгое твоё. Были горе, горечь и обиды — Каждый день я вспоминаю вновь! Но теперь нам издалёка видно, Что сильней всего была любовь. Помнишь, как смотрели мы с тобою На ночное зарево небес? Помнишь, как шумел над головою И весенний, и осенний лес? Как мы слушали и узнавали Старый колокол на Сен-Сюльпис! Помнишь, в снежной тишине Версаля, Падая, скользил озябший лист? И ещё — недалеко от Шартра Хлеб тяжёлый у дорог пустых. С сыном наперегонки, с азартом Со всех ног пускалась ты. А Нормандия цветы и травы Расстилала, как ковёр, у ног. Сколько было зелени кудрявой! Сколько было яблонь у дорог! Как смуглело тело от загара, Крепнул от ветров и солнца стан. Голубая, быстрая Луара Уводила нас на океан. Всё вершилось радостно и споро. Знойный ветер кожу обжигал… Ведь ещё вчера — леса и горы, Море билось у бретонских скал… Этот воздух странствий и свободы На прекраснейшей из всех планет… Вспоминаю дни, часы и годы, Что сгорают навсегда в войне. 1939.

«Всё по-прежнему: ветер весенний с полей…»

Всё по-прежнему: Ветер весенний с полей, И подснежник сквозь слой прошлогодней листвы, Или ветер солёный у южных морей, Или запах высокой июньской травы. Всё

по-прежнему: Поздний осенний закат, Или в небе тугие плывут облака, Или мир отражений уносит река, Или чья-то пронзительной грусти строка… Всё по-прежнему: В небе летят журавли, И идёт человек, И возносит мечту, Ту, что бережно мы чрез века пронесли: Верность, дружбу, любовь, доброту, чистоту. Всё по-прежнему: Звёздного неба восторг И такой же горячий взволнованный спор, О беде и о счастье людской разговор, И таёжная ночь над рекой у огня. Всё по-прежнему! Только не будет меня!

«Может быть, это сон…»

Может быть, это сон. Может быть, это явь. Вижу, как жизнь моя Скатывается под уклон. Сколько изведано бед, Невозвратимых потерь! Где-то волна, как зверь, Слизывает след. А у далёкой реки Так же шумят тополя. Так же, всему вопреки, В солнечной неге земля.

«На простой некрашеной полке…»

На простой некрашеной полке Стоят они рядом: «Historia calamitatum mearum» [19] (И добавим — бессмертной любви) Абеляра, «Исповедь» Руссо И «Житие Аввакума». Почему же лучшим Дарована бездна бедствий, А падали Благополучие?

19

История моих страданий (лат.).

«Был ветер холоден и резок…»

Был ветер холоден и резок. Мы к берегу причалили с тобой. Уж тонкий месяца обрезок Был слабо виден над водой. С тяжёлым шумом набегали Морские волны на песок, И слизывали, и смывали Следы от тонких детских ног. И сосны пели и стонали На дюнах зыбких и крутых, Когда мы солнце провожали У старых мельниц ветряных. От крика чайки запоздалой, Промчавшейся над головой, Ты вздрогнула и засмеялась, И долго слушала прибой. остров Noirmoutier, 1937.

«Так всё закончилось войною…»

Так всё закончилось войною. Безликий, беспощадный рок Подводит чёрною чертою Двадцатилетию итог. Всё пережитое уходит, Отодвигается в века. И жизнь мою с собой уводит От двадцати до сорока. И снова трудным испытаньем Встают ещё слепые дни. Бедой, разлукой и скитаньем Грозят мне сызнова они. 1939.

«Нет, сердце, молчи, молчи!..»

Нет, сердце, молчи, молчи! Нельзя украшать войну, Ни ярость, что славят мечи, Ни мертвенную тишину. Пустые глазницы шлем Прикрыл. Эту повесть не множь. Ненависть, злобу, ложь Нельзя украшать ничем.

«В случайной встрече перешли на “ты”…»

В случайной встрече перешли на «ты», В случайном разговоре вдруг узнали, Вернее, догадались… (я и ты), Но продолжать случайное не стали. Рука в руке. Вино. Кабак ночной. Друг мой нечаянный, как грустно это — Протянутые руки без ответа И этот город шумный и большой.