Синий гусь

Шергова Галина

— А ты-то замужем?

— Замужем.

— Таисья, да ты садись, что же ты стоишь? — захлопотала Матильда Ивановна, и Таисья тяжело опустилась на подставленный ей стул.

— Кто же тот счастливец? — спросил я.

— Счастливец!.. Уж точно — счастливец, все от свово счастья не помрет, — Таисья отвернулась к окну. — Птахин, Семка. Помните, говорила вам, с шестерыми часами бегал. Как Колька Скворцов библиотекаршу взял, так за него пошла. Через день расписались.

— Ну и как живете? — надо же было о чем-то спрашивать.

— Хорошо, — задиристо обернулась ко мне Таисья, —

но плохо. — И вдруг, навалившись грудью на стол, она придвинула ко мне сероватое, отечное лицо: — А с чего жить-то было, когда мужик пьет — не просыхает? Конечно, могли бы жить — он хороший мастер по обжигу был, а все пропивает. Трое ребят — вот и вся прибыль. Так и то пуганые. Как придет с работы — по углам их и гоняет.

«Как же вы-то недоглядели, Петр Семенович?» — спросил я взглядом Курихина на стене. Но Петр Семенович, занятый беседой с ленинградскими специалистами, не ответил мне.

— Что делать, Тася! — сочувственно вздохнула Матильда Ивановна.

Таисья, точно испугавшись своей непроизвольной исповеди, застеснялась, смолкла, перебирая пальцами накрахмаленную головку скатертной оборки. Молчали и мы.

— Смотри, Матильда Ивановна, — Таисья постаралась увести разговор от больного, — как это вы так скатерку смогли сшить — в талию? — и вскинулась на меня хитро, по-прежнему: — Вон, Артем Николаевич, как выходит-то: на двух баб — одно горе, а жизнь — разная.

Матильда Ивановна вспыхнула:

— Что ты, Таисья! Ты же сама говорила — теперь тебе легче.

— Верно, легче, — согласно кивнула Таисья и затянула расползшийся на затылке узел косынки: — Паралич его разбил, — пояснила она мне, — тихонький лежит, чистенький. Пенсия вся в тумбочке. Дети его полюбили. Когда-когда только по шее себя похлопает пальцем: «Выпить!», мол, а я: «Не-не». Теперь хорошо.

Таисья зарадовалась, давние глаза проступили на чужом отечном лице.

— Теперь хорошо, — еще раз удовлетворенно повторила она и поднялась. — Пойду я.

Господи, какая нелегкая принесла ее! Нам с Матильдой Ивановной было так мирно, так уютно и созерцательно. Слава богу, вернулся домой Валерий. Он пришел с Катей, каким-то приятелем и «хипповым стариком» — Димкой Велюгиным. Вот кто, как выяснилось, оказался «хипповым стариком». Мой бывший ассистент, ныне отличный режиссер-документалист снимал в Вялках новую ленту.

Очень было забавно смотреть на Велюгина рядом с Валерием: Димка был как бы вражеским шаржем на молодого Курихина. В такой же джинсовой паре, но не стройный молодой поджаростью, а иссушенный, точно гремящий костями, с волнистой папахой длинных волос, однако, в отличие от золотых курихинских, пего-сивых.

Зато сочетание Валерки и Кати радовало глаз гармоничностью, ощущением почти непочатой жизни, влюбленностью, вырывавшейся из них, как беззвучный неопадающий взрыв.

— Я была на съемках, Артем Николаевич, — Катин голос так и ввинчивался в воздух. — Валеру с Петром Семеновичем снимали в живописном цехе!

Валера радостно отбил ладонями чечетку по своей плоской груди:

— Не нужно рекламы, Катуля! Страна сама должна знать своих героев!

— Голодные небось, герои? — Матильда Ивановна обожающе

посмотрела на сына. — Садитесь, сейчас накрою. Петр Семенович в рамочке, той, где ему вручали орден, тоже нежно смотрел на сына, как бы говоря: «У героя и сыну героем быть. А как иначе?»

И опять мне было хорошо. И опять я вернулся к истокам. Мы с Зюкой точно длились, не повторялись, а именно длились в Кате и этом красивом золотоволосом парне с одними глазами Курихина-отца. Он, этот Валера, был моим продолжением. Он, сын Курихина и Матильды Ивановны, никогда меня не знавший, наследовал мое веселье, мой размах, бесстрашие каждого жеста.

Впервые в жизни я пожалел, что у меня нет детей… Раньше я никогда не горевал по поводу того, что Ирина, боясь потерять очередной театральный сезон, делала аборт за абортом. А когда ей настало время уходить на пенсию, хотя балерины и прощаются со сценой, едва подходя к сорока годам, — было уже поздно для первенца.

А сейчас мне захотелось, чтобы Валера был моим сыном. Катя — Зюкина дочь, а он — мой сын.

Мы хорошо сидели. Замечательно жилось.

— Так, тихо, — Валера, трамбуя ладонями воздух, запел:

Tpa-ля-ля, тра-ля-ля! Ха! Ха! Три-четыре — бенц! Все! Ура! Вперед! Эх! Состоялось!

Валера подмигнул Кате, поманил ее пальцем, трагически пришептывая:

Гуси-лебеди, домой! Серый волк под горой!

Катя лукаво свела ресницы, ткнула вилкой в кусок жареной колбасы, встала, прижав вилку, как короткий винтовочный обрез, к плечу:

«Гуси-гуси!» — «Га-га-га!» — «Есть хотите?» — «Да, да, да», —

завопил Валерка.

— «Так идите!» — предложила Катя.

— «Нам нельзя!» — Валера, раскинув руки, перегнулся к Кате длинным торсом:

— «Нам нельзя!»

Я подхватил их игру:

Приплыли к Марусеньке Серые гуси, —

и отнес ей обеими руками, пододвигая к себе тарелку с винегретом:

— Ну, кто еще что знает про гусей?

Валера запел с ходу:

Были у бабуси Два веселых гуся: Один — красный, Другой — синий, Два веселых гуся!

И все подхватили с хохотом: «Один — красный, другой синий, два веселых гуся!» Я увлек всех от стола; впятером — Валерин друг как сел в угол, так и торчал там, безучастный ко всему, — впятером мы водили по комнате затейливый хоровод, я вышагивал первым, вкрадчиво ступая на носках: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей!»