Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
Порой книги, а с ними и поразительные открытия предоставлял ему сам наследник. Так, Академические лекции флорентийского издания 1715 года, которые дал ему почитать Бернардо Фелипе, послужили Антонио Раймундо для того, чтобы познакомиться с новой областью знаний. Еще несколько недель тому назад никто не мог бы его заставить даже предположить, что расширение понятия «интеграл» до бесконечных пределов интегрирования могло хоть как-то заинтересовать его, но это было так. Антонио не пришлось изображать удивление, которое на этот раз было неподдельным, как, впрочем, и немалый интерес, который вызвала в нем данная тема, ибо если это было полезно для сына хозяина Гимарана, то почему бы это не могло быть столь же полезно и для него. Разве тот факт, что Джон Харрисон создал часовой механизм, практически лишенный трения, надеясь получить премию, учрежденную Декретом о долготе, провозглашенным в 1714 году, был единственным, что в конечном итоге мог волновать родственника добрых часовщиков
45
Гюйгенс Христиан (1629–1695) — голландский механик, физик и математик. Создатель волновой теории света.
46
Галлей Эдмунд (1656–1742) — английский астроном и геофизик. В 1682 году открыл первую периодическую комету (комету Галлея).
В жизни Антонио в Рибадео вскоре установилось определенное равновесие между беседами, общением и дружбой с Бернардо Фелипе, с одной стороны, и торговой деятельностью, разворачивавшейся вокруг дома Гимаран и в городке, которому в ближайшее десятилетие суждено было удвоить свое население, — с другой. Это было общество, пребывавшее в постоянном кипении, общество, где все бурлило, а вместе с ним кипел и он, сын писаря. Поэтому к концу столетия, к завершению века Просвещения, жизнь его превратилась в бешеный бег, и он бродил из одного дома в другой то по одной, то по другой улице Рибадео, куда он прибыл по воле молодого монаха и благодаря своей древней родовой фамилии.
От ворот Ауга по улице Apec или Гранде до улицы Санто-Доминго или же от ворот Вила, что возле Ярмарочной площади и церкви Санта-Мария-до-Кампо, проходя по улице Карнисейриа до ворот Кабанела, Антонио постепенно открывал для себя существование людей, для нужд которых дон Бернардо занимался перевозкой товаров. Он научился рассматривать этих людей лишь как потребителей, ибо для него ничто в них не представляло интереса, кроме их роли объекта его забот и хлопот, то есть забот и хлопот дона Бернардо, ибо очень скоро он стал ощущать их как свои собственные, будучи убежденным в том, что впоследствии его теперешняя деятельность обеспечит доходы и почет ему, прогресс остальным смертным, проживающим на побережье Луго, а также деньги и власть, достаточные для того, чтобы удовлетворить все его амбиции, те, что подспудно дремали в нем с самого детства и вдруг так неожиданно пробудились.
Рибадео в те времена лежал в стороне от внутренних торговых путей, и Антонио быстро понял это, как и то, что лишь море по-прежнему остается единственным возможным путем к прогрессу. Карта Матиаса Эскрибано, созданная в 1757 году, но полностью сохранившая свое значение, свидетельствовала, что Луго находится на другом краю света и что туда нужно добираться верхом, а затем идти пешком до Портомарина, если хочешь выйти на почтовый тракт, ведущий к Сантьяго-де-Компостела, или на проезжую дорогу, которая в те времена еще не полностью соединяла Корунью [47] со столицей Испании. Надо сказать, что дорога эта еще долгие годы останется незавершенной, и то, что предшествовало ее завершению, будет полно если не всевозможными опасностями, то, вне всякого сомнения, трудностями и задержками, а также непреодолимыми препятствиями [48] . Когда Бернардо Фелипе дал ему посмотреть карту, Антонио тут же подтвердил вывод, к которому неосознанно пришел уже давно: связь с миром следует по-прежнему осуществлять по морю и только оттуда придут богатство и процветание в эти северо-западные края полуострова, куда он прибыл в столь раннем возрасте, толком не отдавая себе отчета в том, что политическая реальность здесь совсем иная, нежели в княжестве Астурия, — ведь внешне обстановка во всем королевстве Галисия была так схожа с той, что застал он в землях Оскоса, где прошли годы его детства и учебы.
47
Корунья — здесь: главный город одноименной галисийской провинции.
48
Автор намекает на современное состояние автострады, соединяющей крупный порт северо-запада Испании Корунью с Мадридом, которая в конце XX столетия стала символом долгостроя и на момент написания романа все еще не была завершена.
С самого начала наследник дома Гимаран и сын писаря из Оскоса составили прекрасную
Нередко можно было слышать, как друзья разглагольствуют в салоне дворца Гимаран; правый локоть Бернардо покоился на великолепном, привезенном с Филиппинских островов лакированном секретере черного дерева с богатой инкрустацией из ценных пород дерева, которые, выделяясь на благородном черном фоне, приобретали необыкновенный блеск, поразивший Антонио с первого взгляда.
Драгоценные породы дерева составляли затейливые или самые простые рисунки, изысканные и изящные, совпадающие с геометрическим центром панелей секретера; они сочетались с точно такими же на стоявшем рядом брате-близнеце первого, к которому Антонио имел обыкновение пододвигать свой стул, садясь на него и внимая своему новому другу, который продолжал безостановочно разглагольствовать; некоторая напыщенность его манеры говорить и продуманность интонаций скрывали, как подметил Антонио, напряжение духа, державшее Бернардо в вечном смятении и побуждавшее его постоянно и неутомимо привлекать к себе внимание.
Во время этих бесед в просторном салоне дома Гимаран Антонио взирал на друга со своего наблюдательного пункта, намеренно расположенного ниже высоты, с которой вещал Бернардо Фелипе, ибо знал, что это было приятно тому, кто, несомненно, занимал по сравнению с ним более высокое положение не только по возрасту, но и на социальной лестнице. Подобные разглагольствования могли показаться претенциозными в устах юношей столь нежного возраста, но такова была действительность. Гости между тем внимали сим речам. Одни из простой вежливости по отношению к сыну хозяина дома, другие из болезненного любопытства, но почти все с негодованием. По их мнению, эти двое полностью сошлись во вкусах и пристрастиях.
Было поистине приятно сознавать, что тебя слушают гости, пришедшие в салон дона Бернардо, просторный салон, обставленный филиппинской мебелью, где по вечерам в будние дни недели хозяин с супругой обычно принимали посетителей; однако самое многочисленное общество собиралось здесь вечером в пятницу, оно было также и самым избранным, ибо тогда там мог присутствовать сам епархиальный епископ, приехавший из Мондоньедо, или какой-нибудь знаменитый ученик брата Бьето Фейхоо-Монтенегро из Овьедо, а также выдающиеся представители местных клерикалов, коммерсантов или сельских идальго, которых было так много в этом прибрежном районе провинции Луго.
Наибольшее удовольствие получал от этих устных излияний, разумеется, Бернардо Фелипе. Антонио Раймундо был сдержаннее и испытывал наслаждение от сознания того, что он включен и принят в семейство Индейца, человека, который сумел сколотить огромное состояние в сто шесть тысяч дуро, сто шесть тысяч дуро в 1767 году от Рождества Христова. Антонио чувствовал себя счастливым. Ему было вполне достаточно выслушивать ученые и скандальные речи своего друга и думать о том, что он прибыл сюда в качестве слуги высокого ранга, но все же наемного работника своего хозяина, но благодаря зародившейся между юношами дружбе вскоре по прибытии он был совершенно неожиданным образом включен в семейный круг, что и решил максимально использовать. По крайней мере, он был намерен никоим образом не допустить разрушения этой связи. А посему он продолжал молчать. Лучшее слово — это всегда то, что еще не сказано, учил его отец-писарь, и еще он говорил ему, что человек — хозяин своего молчания, а не своих слов. Оба этих замечания юноша принял как образец, как обязательную норму поведения. Он молчал еще и потому, что признавал за Бернардо Фелипе культурный багаж, никак не сравнимый с его собственным; а кроме того, потому, что так подсказывало ему благоразумие.
Прошло совсем немного времени с тех пор, как он покинул монастырь, и многие из сентенций, изрекаемых Бернардо Фелипе, вызывали у него легкое содрогание, которое он всячески старался скрыть; но он не собирался придавать этому слишком большое значение, несмотря на то что вышел из бенедиктинского монастыря, предоставившего ему образование. Вспоминая это теперь, с высоты прошедших тридцати лет, он улыбается с некой приятной снисходительностью, побуждающей его продолжить воспоминания. Интересно, что делает сейчас Бернардо Фелипе?