Синий краб
Шрифт:
— А кто тебе его даст варить, косолапина?
Стаська вдруг напыжился и покраснел.
— А кто его подстрелил?! — тонким голосом закричал он. — Кто?! Ты, да?!
Я с удовольствием подумал, что сейчас Пашка даст мне подержать голубя, а сам займется Стаськой. Худой, жилистый и быстрый, он так отделает рыхлого Стаську, что тот, бедняга, будет драпать в своих бархатных штанах без оглядки.
Но Пашка вдруг усмехнулся и спокойно сказал:
— Никого ты не подстрелил. Тут кровь старая, запеклась уже. Он сам в проволоке
Стаська сразу успокоился: не его добыча. значит, и шуметь нечего.
Пашка осторожно потянул голубиную головку за клюв.
— Голубка, — объяснил он мне. — Раз голову плавно вытягивает, значит, голубка.
Он все знал, этот Пашка.
Стасик спросил:
— На кой она тебе?
— А приручу! — вдруг весело решил Пашка. Голубятню сделаю, чужаков приманивать буду. Серега Тощев за чужого голубя тридцатку выкупа берет. Я тоже так могу.
— Тридцатку? — не поверил Стаська.
— А ты думал!
— Десять раз можно в кинушку сходить, — подсчитал Стаська.
— Можно на базаре полбуханки хлеба купить, — сказал я.
— Можно, — сказал Пашка. — А еще сейчас пирожки с горохом продают. — Он вздохнул и погладил перья голубки. Она сидела смирно.
— У нас вчера дома тоже пирожки с горохом жарили, — сообщил Стаська.
— Жмот, — сказал Стаська. — Не мог хоть один вынести.
— Нам дома всего по пять штук на каждого досталось, — Стаська растопырил пятерню. — Думаешь, много? Я бы еще столько же съесть смог…
Пашка вытянул губы трубочкой:
— Тю-ю! Я бы ведро смог…
Не знаю, почему он не сказал «сто штук» или «десять сковородок», а сказал «ведро», будто разговаривали о молоке или каше. Но я сразу как бы по-настоящему увидел наше эмалированное, с темной вмятиной ведро, полное маленьких продолговатых пирожков. Они поднимались над краями круглой горкой, тугие, с коричневой подрумяненной корочкой и горьковатой — я даже вкус почувствовал — гороховой кашицей внутри. Эта начинка пахла укропом.
Я проглотил слюну и сказал:
— Пошли уж…
Утром разбудил меня Стаська. Он пропел в ухо:
— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..
Он был уже в простых, а не в бархатных штанах и босиком. Похож на нормального человека.
— Шляешься по чужим квартирам без разрешения, — для порядка сказал я.
— А я стучал. Ты дрыхнешь, не слышишь… айда, голубку поглядим.
Я вскочил. Сразу вспомнил, что живет у Пашки в дровянике белая птица, о которой надо заботиться. Как бы Пашка не проспал. Еще забудет покормить…
Пашка не проспал.
Он был в дровянике.
Он стоял над открытой клеткой.
Голубка лежала на земляном полу кверху лапками. Одна лапка по-прежнему торчала в сторону. Пальцы с коготками были окостенело согнуты.
Стаська левой пяткой почесал правую
— Капут… С чего это она? Из-за лапы, что ли?
Пашка, не оборачиваясь, ответил:
— Наверно, внутри какое-то повреждение… Даже зёрна не склевала.
Стаська большим пальцем ноги шевельнул мертвую птицу.
— Лучше бы вчера сразу башку открутить да изжарить.
— Чё после времени-то причитать, — хмуро ответил Пашка.
Я сел на корточки и поднял голубку. Она была твердая, как чучело, и жесткие крылья сложились не сразу. Только головка с полуоткрытым клювом и затянутыми пленкой глазами свободно болталась на жиденькой шее. Я спрятал головку под крыло.
Пашка и Стасик молча смотрели на голубку.
— Я ее возьму?
Пашка дернул острым коричневым плечом.
— Бери… Зачем?
— Так…
— Лучше нашему Ваське отдать, — заметил Стасик. — Он хоть сожрет, польза будет…
Пашка сказал с неожиданной злостью:
— На помойке крысы гуляют, а ваш Васька дрыхнет на крыльце круглый день.
— Лодырь он, — согласился Стаська.
Я вышел из сарая и свернул за угол дома, где репейник и чертополох были как настоящие джунгли. Но за этими джунглями, у забора, была полоска невысокой травы.
Листья уже чуть подсохли, стали жесткими и царапали руки и плечи, когда я пробирался к полянке. Противно липла к лицу паутина.
Я выбрался на траву, сорвал большой полу-увядший лопух, завернул голубку. Получился небольшой серо-зеленый пакет. Потом я оторвал от старого забора похожую на плоский штык щепку.
И стал рыть землю.
Щепка быстро обломалась и затупилась. Я налегал на нее и уже загнал в ладонь две занозы, но только чуть-чуть разрыхлил почву.
Лоб у меня взмок. Солнце поднялось высоко и жарило спину. Все-таки знойный он был, август сорок четвертого года…
Какие-то липкие мухи надоедливо кружили у лица. Саднящая боль в руке сделалась сильнее, и я решил вытащить занозы зубами, но ладонь оказалась в земле. Я сунул ее в карман, чтобы вытереть о подкладку. В кармане пальцы зацепились за какие-то травинки. Это были остатки укропа, который я заранее нарвал вчера для похлебки.
Тонкие, паутинчатые, они еще сохранили запах, и он был горький, как у полыни. От него скребло в горле.
Закачались репейники, и ко мне вышли Пашка и Стасик.
Я сидел на траве и смотрел на щепку.
Пашка постоял рядом, отбросил ногой щепку и сказал:
— Она же тупая.
Я промолчал. Просто не хотелось говорить.
А тут еще этот запах укропа…
У Пашки в руках был кухонный нож. Вчера он им в сарае ремонтировал клетку, а зачем сейчас взял, непонятно.
Пашка вдруг сел на корточки и ножом стал вырезать квадрат дерна. Резать было неудобно, потому что в левой руке он держал тонкий ломоть хлеба с обкрошенным уголком. Наверно, свой завтрак.