Синий треугольник (сборник)
Шрифт:
Сперва никто не попадался навстречу, только перешли вереницей дорогу белые утки.
Потом стали встречаться солдаты. В одиночку и маленькими группами. Странные солдаты. Помятые, небритые, словно вышедшие из окружения. Большинство в незнакомой форме — сизой и коричневатой. Но были и в привычных серых шинелях, в пилотках. Все — без оружия. На обвисших ремнях болтались пустые подсумки.
Один солдат — с монгольским лицом, в странной шишкастой каске — спросил с акцентом, нет ли закурить. У меня, конечно, не было. Солдат безнадежно махнул
Пустыри кончились, я обошел территорию автобазы, миновал короткую улицу Водителей и оказался в начале Запольной, поросшей высокими тополями. От набухших почек тополя были в коричневатой дымке.
Все мне здесь было знакомо. Даже диким казалось, что я мог почему-то забыть адрес! Я словно возвращался домой…
Двухэтажный деревянный дом стоял в глубине двора. По скрипучей лестнице я взбежал на второй этаж (пахло старой краской и кошками). Пошарил в тайничке под подоконником. Ключа не было. Значит, кто-то дома. Кулаком поколотил в обтянутую обшарпанным дерматином дверь, поскольку звонка здесь не было ни в какие времена. Сразу послышались легкие шаги. Дверь быстро отошла, отодвинув меня на шаг.
На пороге встал Ерошка.
Господи, неужели это он?!
Похудевший, с тенями под глазами. Он как-то по-птичьи пискнул, обхватил меня, прижался лицом к моей куртке. Потом сразу отодвинулся. Сказал сумрачно:
— Наконец-то… Где ты был? — И сердито потянул меня в прихожую.
Там он повторил:
— Где ты был?
— Я… я был… Подожди, это долгий разговор. — Я взял его за плечо (чтобы не исчез, не растворился, как во сне). — А где были вы?! Куда вы пропали на ваших лошадях? Зачем?
Он повесил голову, зацарапал половицу кроссовкой (все еще новенькой, будто вчера купленной).
— Мы хотели покататься. А коняшки не стали слушаться, задурили, выскочили из парка. И обратно никак… Разбежались в разные стороны. Еська потерялась. А меня лошадь сбросила в канаву и ускакала… — Он виновато засопел.
— А потом?
— А потом я хотел вернуться в парк. Но туда уже не пускали. И я пришел сюда. Думал, ты тоже придешь. Куда тебе деваться, если не к сестре?.. А тебя все нет, нет… — Кажется, Ерошка всхлипнул.
— Но я же не знал, что ты здесь! И адреса не помнил. Мне его только нынче утром сказали… А ты как его узнал, адрес-то?
Ерошка поднял лицо — неумытое, с полосками на щеках.
— По-моему, я всегда его знал…
— Откуда?
Он пожал плечами:
— Понятия не имею… Не все ли равно.
— Сестра и ее супруг дома?
— Нет. Они еще не вернулись из Штатов.
— И что же? Ты все это
— А чего такого? — Он глянул опасливо. — Ну да, несколько раз пришлось в холодильник забраться, так есть хотелось… Попадет за это?
— Горе ты мое… «Несколько раз»… Сколько же времени прошло, по-твоему? Сколько дней?
Он опять зацарапал половицу.
— Я не знаю… Мне казалось, что один длинный день. Иногда только делалось темно. Как при грозе… Я не помню, я печатал фотографии…
Я наконец сбросил куртку и раскисшие сапоги, мы вошли в комнату. Мне все еще казалось, что Ерошка может исчезнуть. Я посадил его рядом с собой на скрипучую тахту, обнял за плечо. Ерошка был настоящий, острое плечо твердо торчало под трикотажем.
А Еська?
Я понимал, что Ерошке про нее неизвестно. И все же спросил:
— Про Еську ничего не знаешь?
— Не-а… — отозвался он тоном более беззаботным, чем, казалось бы, диктовали обстоятельства.
— А звонить по тому номеру не пробовал?
— Да сколько раз! Только никакого проку! То «неправильно набран номер», то вообще одни писки и трески… Может, она все еще скачет на своей лошадке… Я знаешь почему не очень беспокоюсь? Потому что лошадка гнедая, даже коричневая. С теми, кто ездит на таких, никогда ничего не случается…
Мне показалось, что Ерошкины глаза чересчур блестят. Уж не жар ли у него? Я как бы случайно тронул его лоб. Он был совсем холодный. Кстати, волосы, несмотря на Ерошкину неумытость, были снова расчесаны на «английский» лад. Ерошка отвел голову. Объяснил чуть виновато:
— Я знаешь еще почему не сильно тревожусь? Потому что Еська на фотоснимках всегда улыбается. А раз улыбается, плохого не случилось…
— На каких снимках?
— Ну, я же говорил! Я печатал их все время! — Ерошка вскочил. — Смотри!
В самом деле, на подоконниках, на покрытом клеенкой столе, на полу у плинтусов лежали куски оберточной бумаги с темными оттисками. Некоторые были еще сырые. Я пригляделся к тем, что на столе. Некоторые снимки были знакомые, те, что Ерошка делал на берегу. Я узнал себя и Жору, узнал буксир «Слава». Только на кожухе колеса над названием «Слава» было еще одно слово, поменьше: «Дядя». Я мигнул. Ну да ладно, про это потом. Главное было — Еськины портреты. Не очень четкие, но ясно, что ее. И каждый с улыбкой…
— С каких же негативов ты ее печатал?
— С пятой пластинки. Помнишь, она одна тогда осталась неиспользованная… А здесь мне кто-то будто прошептал: прояви. Я и проявил. А там — она. И каждый раз печатается по-новому…
— Дела-а… — только и сказал я.
— Да… И лишь один раз получилась без улыбки. Я тогда сразу хотел побежать искать ее. Сунулся на улицу, а там почему-то лютый холод. А у меня ведь только вот… — Ерошка дернул себя за трикотажный рукавчик.
Ну да, я лишь теперь сообразил: ничего теплого у него, конечно, нет. Он был в прежней своей одежонке.