Синусоида
Шрифт:
Дедушка попытался вернуться в родные места в Нижегородской области. В памяти моей почти не осталось подробностей того, как в марте 1947 года мы добрались с Кавказа до Москвы; я потерялся, покатался на метро, попал в милицию; не зная названия Курского вокзала, описал его, как мог - этого оказалось достаточно - меня из милиции привезли на вокзал, а там уже не составило труда найти моих.
Чтобы спасти детей от голодной смерти, дедушка буквально подкинул меня моему дяде, Василию Георгиевичу, а сам же промаялся в родных местах до 1953-го года и двинул на Украину, в Донбасс,
История дяди Вани, рядового сельского жителя, колхозника, типична для тех лет. В 1937-м году он вышел утречком на крыльцо и поздоровался с соседями, которые как раз пахали свой огород. Хозяйка-соседка тянет соху, её муж давит на соху и толкает, помогает жене.
– Доброе утро, сталинские лошадки.
За этот каламбур дядя Ваня к вечеру уже был арестован. Но не расстрелян, а дали "всего" 10 лет. Через 10 лет дядя Ваня с чистой совестью вышел из тюрьмы на свободу и поселился в Донбассе. К нему-то и поехали мои. Нашёл дедушка место фельдшера на песчаном карьере, получил комнату в бараке. Там и закончил свой жизненный путь. Об этом посёлке вспомню позже, сейчас же возвращаюсь в март 1947-го года, в Москву.
Вообще-то по возрасту я - второй, по дате приобретения статуса сына - третий, но на самом деле считаю себя четвёртым сыном Василия Георгиевича, потому что я - приёмный сын.
У меня сохранилась фотография, где мы втроём: дядя Вася, Гора (его сын от первого брака) и я - пацан 5 лет. Значит, он всегда помнил о племяннике - сыне брата, замерзшего в блокадном Ленинграде.
С неделю я жил у тёти Клавы, первой жены дяди, матери моего старшего двоюродного брата Георгия. Потом дядя Вася забрал меня в Слоним в Белоруссию, самолётом.
Аэродром был в Барановичах. Помню самолёт - "Дуглас". Это было весной 1947 года. Когда я первый раз вышел из дома во двор, ординарец Василия Георгиевича погладил меня по голове и сказал: "Ты, брат, как армейское ведро - пузатый, а ручки тоненькие". Живот, действительно, распух от голода и всякой дряни, которой мы питались на Кавказе. То есть, спасли меня вовремя.
А уже летом 1947 года дядю Васю перевели во Львов. Туда мы (тётя Ира, его жена, годовалый сын Миша и я) перелетели на ПО-2. В одноместной задней кабине мы сидели втроём. Интересно было лететь над полями, над лесами; видеть всё - города, деревни, реки, дома, машины, людей...
Во Львове нас поселили в особняк по ул. Энгельса, 98, который мне показался огромным. Там была большая веранда, был второй этаж и даже две комнатки на 3-м этаже. Во дворе росла большая ель, в саду были большие каменные часы. В 1985-м году я был в командировке во Львове и заходил в дом. Ничего огромного...
К львовскому периоду относятся мои воспоминания о поездке по грибы. Ехали семьёй в открытом американском военном "Виллисе". В этой поездке ординарцу пришлось дать очередь из автомата, чтобы в лесу отогнать какую-то группу из 3-х человек с оружием. Грибов насобирали, дома нажарили, поели... Миша отравился, очень сильно болел; потом осложнения - что-то у него было вроде менингита. Возможно, именно с этого и началась его инвалидность.
Ещё помню,
Уже прошло около года сытой жизни; меня научили не демонстрировать аппетит, который на самом деле никак не утолялся. В конце концов меня осмелились взять в гости. Всё былопристойно с моей стороны, но когда я увидел стол, заставленный разнообразными блюдами, то, забыв все правила приличия, с возгласом "Ёлки-палки, еды-то сколько", бросился к столу.
Пошёл я в школу. В школе организовали для детей встречу с дважды Героем Советского Союза. Во время этой встречи я сидел не с одноклассниками, а рядом с дядей Васей и чувствовал себя так, как будто и я имею отношение к боевому пути лётчика-героя. Очень был горд.
В 1949 году отца перевели в Киев. Поселили нас опять в громадной квартире по адресу: ул. Розы Люксембург, дом, кажется, 6. Сейчас в этом доме какое-то иностранное правительство.
Недавно тетя Ира вспоминала: оказывается, за это жилье отец платил астрономическую квартплату, пока не дали в конце 1950-го года квартиру в Святошино. Оттуда родители (дядя Вася и тетя Ира) поехали в Кисловодск, где отец и умер.
Вместе мы прожили три года. И все три года дядя Вася всячески подчеркивал равноправие трех сыновей, несмотря на то, что я своим поведением частенько выводил из себя тетю Иру – его жену, то есть мою приемную маму. Ведь большую часть времени я был с ней.
В 1950 году вся семья (и я в том числе) отдыхала под Ирпенём в военном санатории. Купаться меня отпускали на речку Бучу. Всё это в 30 км от Киева.
Загораю. Подходит дяденька, спрашивает:
– Как вода?
Отвечаю:
– Хорошая.
– Ну, пойдём, нырнём?
Мне это льстит, как же - на равных!
– Конечно.
– А плавать умеешь?
– А как же!
На самом деле не умею, но знаю, что здесь не глубоко. Ныряем вместе, а дно ушло куда-то вниз, глубже. Молча ползаю по дну, пытаюсь вылезть на мелководье. Дяденька понимает причину задержки, вытягивает меня...
Загораем, беседуем; он расспрашивает, я рассказываю. Становимся друзьями.
На следующий день он рассказывает о том, что он служит, т. е., работает в Суворовском училище и предлагает мне поступать туда, стать в будущем офицером Советской Армии, достойным преемником профессии отца. Этим же вечером дома я попросил отдать меня туда. Позже, уже в училище, оказалось, что дяденька - мой командир роты.
Вот так я и стал суворовцем. Дядя Вася (я уже стал иногда называть его папой) одобрил мой выбор: к тому времени он уже перенёс инфаркт, и не был уверен, что ещё раз я не останусь сиротой. На следующий год, 8 июля 1951 года, он умер от сердечного приступа.
На похороны приехал наш старший брат Георгий. Отец звал его Горой. Мы, я и тети Ирины дети Миша и Вася, никогда с ним вместе не жили. Но связь с ним от случая к случаю (чаще это были какие-то ЧП) поддерживали и называли также Горой.