Синяя Борода
Шрифт:
А потом мы снова исчезали.
В кадровую армию я завербовался за два года до того, как Америка ввязалась в войну, к тому времени имел уже чин лейтенанта, и таким образом вполне мог бы дослужиться по меньшей мере до полковника. Однако став капитаном, от всех последующих повышений я отказывался, чтобы оставаться со своей веселой семейкой, состоящей из тридцати шести мужчин. Это для меня была первая возможность принадлежать к такой большой семье. Вторая выдалась уже после войны, когда я оказался другом и, казалось бы, ровней тех из американских художников, которые вошли теперь
* * *
Мои отец и мать принадлежали в Старом Свете к семьям гораздо большего размера, чем мои две – и их родственники, разумеется, были кровными. Всех своих кровных родственников они потеряли во время резни, которую Турецкая империя устроила примерно миллиону своих армянских граждан. Эти граждане считались изменниками, по двум причинам: во-первых, они были интеллигентными и образованными, а во-вторых, имели родственников по другую сторону границы между турками и их врагами, Российской империей.
То время было временем империй. Как, впрочем, и это, что не очень-то и скрывается.
* * *
Германская империя, союзница Турецкой, выслала нейтральных военных наблюдателей, чтобы те собрали информацию о первом в истории геноциде. Этого слова тогда не существовало ни в одном словаре мира. Теперь на любом языке оно означает тщательно продуманную операцию по уничтожению всех представителей – мужчин, женщин и детей – одной искусственно выделенной человеческой семьи.
Трудности в процессе выполнения столь масштабной задачи встают чисто технического порядка: как наиболее быстрым и дешевым способом уничтожить большое количество крупных, изворотливых животных, не допустив, чтобы кто-то из них сбежал, а потом избавиться от завалов мяса и костей. Турки, как первопроходцы, еще не обладали ни склонностью к массовым мероприятиям, ни необходимым оборудованием. Это немцы, через четверть века, и то, и другое продемонстрируют в полной мере[4]. Турки же просто собрали всех армян, которых смогли найти, дома ли, на работе, на отдыхе, за игрой, в церкви, где угодно, вывели их в поля и держали там, без еды, без воды и без крыши над головой, и стреляли в них, и избивали их, и так далее, пока они все не перестали выглядеть живыми. А за работу по уборке принялись собаки, потом стервятники, грызуны, и так далее, последними были уже черви.
Моя мать, которая не была еще моей матерью, притворилась мертвой среди трупов.
Мой отец, который не был еще даже ее мужем, спрятался, когда пришли солдаты, в моче и кале – в выгребной яме за школой, где он работал учителем. Занятия уже закончились, и мой будущий отец остался в школе один. Как-то раз он упомянул в разговоре со мной, что писал там стихи. Когда он услышал шаги солдат, он понял, зачем они пришли. Отец не был свидетелем убийств. Для него самым ужасным воспоминанием о резне была тишина вымершей деревни, в которой к закату солнца он, весь в моче и кале, остался единственным жителем.
* * *
И хотя память, которую моя мать вынесла из Старого Света, гораздо ужасней той, которую вынес мой отец – ведь она была прямо там, где творилось убийство, – она как-то смогла пережить в себе резню,
А вот отец отказался.
* * *
Я – вдовец. Та, кто была моей женой, урожденная Эдит[5] Тафт – вторая, кому выпала эта честь, – умерла два года назад. От нее мне достался этот дом в девятнадцать комнат на берегу океана в городе Ист-Хэмптон[6], на Лонг-Айленде, который передавался в ее англосаксонской семье, родом из Цинциннати, в штате Огайо, последние три поколения. Ее предки определенно не ожидали, что он окажется в конце концов в руках обладателя такого странного имени – Рабо Карабекян.
Возможно, они всё еще живут здесь в виде призраков, но ведут себя при этом с такой безукоризненной англиканской вежливостью, что никому пока не попадались на глаза. Если я встречу одного из них, и он, или она, укажет мне на то, что у меня нет никаких прав на этот дом, то я отвечу ему, или ей, вот как: «Все претензии – к статуе Свободы[7]».
* * *
Мы с милой Эдит были счастливо женаты двадцать лет. Она была внучатой племянницей Уильяма Говарда Тафта, двадцать седьмого президента США и десятого главы Верховного Суда. Она также была вдовой спортсмена и банкира из Цинциннати по имени Ричард Фэрбенкс-младший, который в свою очередь произошел от Чарльза Уоррена Фэрбенкса, сенатора от штата Индиана, а впоследствии вице-президента при Теодоре Рузвельте.
Мы познакомились задолго до того, как умер ее муж. Я убедил его, и ее тоже, хотя надо отметить, что недвижимость принадлежала ей, а не ему, сдать мне амбар для картошки в качестве мастерской. Они, разумеется, никогда не разводили картошку. Они просто выкупили землю у фермера, их соседа к северу, в обратную сторону от пляжа, чтобы на ней никто ничего не строил. Амбар прилагался к земле.
Мы не были близко знакомы, пока не умер ее муж, а моя первая жена, Дороти, не ушла от меня с нашими сыновьями, Терри и Анри. Я продал свой дом, находившийся в поселке Спрингс, в шести милях отсюда на север, и амбар Эдит стал для меня не только мастерской, но и жильем.
Это странное жилище, кстати, невозможно увидеть из особняка, в котором я сегодня пишу.
* * *
От первого брака детей у Эдит не было, и было уже поздно заводить их после того, как я одним разом превратил ее из вдовы господина Ричарда Фэрбенкса-младшего в супругу господина Рабо Карабекяна.
Так что наша семья выглядела совсем крошечной на фоне огромного особняка с двумя теннисными площадками, плавательным бассейном, конюшней и амбаром для картошки – и тремя сотнями ярдов частного пляжа на берегу Атлантики.
Можно подумать, что мои сыновья, Терри и Анри Карабекяны, которых я назвал так в честь моего самого близкого друга, покойного Терри Китчена, и художника, которому я и Терри больше всего завидовали, Анри Матисса, с удовольствием приезжали бы ко мне сюда со своими семьями. У Терри двое своих сыновей. У Анри – дочка.
Но они со мной не разговаривают.
«Ну и пусть! Ну и пусть!» – вопию я в этой ухоженной пустыне. «Наплевать!». Прошу прощения, вырвалось.
* * *