Сирены
Шрифт:
– Все, чего мы хотим – это жить в мире. Эль-Калаам плюнул на пол, и на его лице появилась злобная, презрительная гримаса.
– В мире. О, да, разумеется. В вашем мире. Вы хотели бы жить в мире без арабов.
– Наоборот, это вы хотите уничтожить нас.
– Ложь, выдаваемая за истину! – воскликнул он и тут же добавил гораздо тише и мягче. – Это лишь то самое бредовое заблуждение, от которого мы хотим освободить тебя. – Он криво усмехнулся. – У нас есть для этого время... и методы. – Он прикоснулся к плечу Рейчел.
– Не трогайте ее, – подала голос Хэтер. – Она всего лишь ребенок.
Эль-Калаам повернулся к ней.
– Ты
– Ты что, так до сих пор ничего и не поняла? Похоже, что нет, как я посмотрю. – Он показал пальцем на Рейчел. – Этот ребенок – ключ... ключ ко всем... решеткам, мешающим осуществлению наших сокровенных желаний. Мне плевать на всех остальных, очутившихся здесь... от них мне никакого проку. Но она... она для меня все.
– Твой муж понял это сразу. Поэтому он и сделал то, что он сделал. Я признателен ему за это. Он был дилетантом, попытавшимся на один короткий миг стать профессионалом. И ему это удалось. Но ты, – в его голосе послышалось презрение. – Ты всего лишь охотник на кроликов. Ты не имеешь реального представления о жизни и смерти; о том, что у них представляет большую ценность в тот или иной моменты. Твой муж знал, по крайней мере, это. В душе он был революционером. Ты же просто домохозяйка, обученная стрелять в игрушечную мишень. У тебя нет ни ума, ни смелости.
Не сводя испытывающего взгляда с Хэтер, он взял ее за подбородок, поднял голову, затем опустил.
– Запомни, что с этой минуты ты должна держать рот на замке. Наблюдай за тем, что будет происходить здесь. Если ты вымолвишь хоть слово, у Риты хватит зарядов в автомате, чтобы разнести твой череп на мелкие кусочки. Ясно?
Хэтер молча кивнула. Эль-Калаам сделал резкий жест.
– Мы приступаем.
– Я обнаружила кое-что, что тебе следует знать. Он не произнес ни своего имени, ни ее, будучи слишком озабочен вопросом секретности. Тем не менее Дайна по голосу тут же догадалась, кто ей звонит. Она тут же вспомнила его особенную, сияющую улыбку и искалеченные руки художника. Втянув в себя воздух, она спросила.
– Что?
– Не по телефону, – ответил Мейер. – Нам надо встретиться.
Она подумала о лихорадочном графике съемок оставшихся сцен фильма: работа близилась к завершению. Ее сердце ёкнуло.
– Я не могу приехать в Сан-Диего.
– Тебе не придется этого делать. Я в Лос-Анджелесе.
– Где?
– То тут, то там. – Он рассмеялся, и Дайна вспомнила изысканный запах его одеколона и сухую, глянцевую кожу на щеках. Ты можешь освободиться на часок?
Дайна посмотрела на часы.
– Только под вечер, – ответила она. – Мы будем сниматься до наступления сумерек. Полседьмого вас устроит?
– Вполне. – Он сделал паузу. – Жди меня у могилы своей подруги Мэгги.
– Вы знаете, где...
– Я знаю, где это.
– В таком случае не забудьте принести цветы. До кладбища ее довез автомобиль, принадлежащий студии. Она все чаще и чаще прибегала к такому способу передвижения, оставляя серебристый «Мерседес» дома. Это лучше, чем что-либо еще свидетельствовало о том, как она уставала. Ей всегда нравилось водить машину, но теперь для нее стало тяжелой обузой доставлять себя из дома на площадку
Теперь, откинувшись на спинку сидения и поворачиваясь перед переносным зеркалом так, чтобы Анна могла аккуратно смыть ее грим, она думала, что эта привилегия просто соответствует ее положению и не более того. Она легонько вздохнула, ощутив холодный крем на коже. На время она перестала думать о Мейере и забыла о предчувствиях, не дававших ей покоя на протяжении всего дня с момента его звонка. Что он приготовил для нее?
Она думала о Нью-Йорке и настоящей зиме. Ей было трудно представить или, точнее, почувствовать теперь и то, и другое. Рождество в Нью-Йорке стало для нее чем-то вроде сцены, сыгранной ею давным-давно в каком-то фильме, сейчас уже почти забытой и кажущейся не совсем реальной. Она страстно желала вернуться на восточное побережье и возобновить былой роман с никогда не ложащимся спать городом. Шампанское и икра лениво путешествовали, растворившись в крови, по ее венам, а над головой в надвигающихся вечерних сумерках скользили пыльные верхушки стройных пальм. Здесь в этом городе не было ничего, кроме пальм, «Мерседесов» и времени, текущем незаметно, без каких-либо изменений в погоде или даже смен времен года.
– Все сделано, мисс Уитней.
– Алекс вначале заедет к тебе, Анна, – проговорила Дайна, не открывая глаз. Ей не хотелось, чтобы ее тревожили, пока она не доберется до кладбища.
Как сквозь сон она чувствовала, что машина сбавила скорость и остановилась. Откуда-то издалека ей показалось донесся голос Анны, желающей ей спокойной ночи, и она пробормотала в ответ что-то неразборчивое. «Я обнаружил кое-что, что тебе следует знать». Эта фраза, произнесенная Мейером, вновь и вновь звучала в ее ушах. Дайна цеплялась за нее, словно за дразнящуюся ниточку, ведущую то в одном направлении, то в другом, но всякий раз приводящая в тупик.
Должно быть она проспала последнюю часть пути, потому что, открыв глаза, обнаружила, что машина стоит у тротуара неподалеку от входа на кладбище. Шума мотора не было слышно. Перед собой она видела затылок Алекса, в котором не было ничего необычного. Однако, вдруг человек, сидевший на переднем сидении, повернул голову, и Дайна изумленно уставилась на красивое лицо Марго. Выбившиеся пряди черных волос спадали на ее маленькие ушки. Она улыбнулась.
– Пошли, моя милая. Мейер ждет тебя.
Марго исчезла из поля зрения Дайны лишь для того, чтобы мгновение позже открыть перед ней заднюю дверь. Она стояла, слегка наклонив вперед верхнюю половину тела. Взглянув на нее. Дайна подумала, что она очень стройна и изящна. Марго держала в руках букет ирисов.
– Мейер думал, что он вам может понадобиться.
Дайна рассмеялась. В конце концов, вышло так, что именно она забыла про цветы.
Возле могилы Мэгги никого не было, кроме Мейера, стоявшего, слегка сгорбившись, сутулив плечи. Он был одет в темно-синие широкие льняные брюки модного фасона и легкую кремовую рубашку с короткими рукавами. Он выглядел спокойными и здоровым. На улице, вне помещения, его мудрая голова Пикассо казалась еще больше. Он слегка опирался на тросточку из черного дерева с явно заостренным серебряным наконечником и большой шишкообразной ручкой из малахита. «Ее подарил мне, – сказал Мейер Дайне позже, – в конце войны один английский полковник».