Сирингарий
Шрифт:
Улыбнулся Сумарок девушке. Справился, где живет, обещался заглянуть-проведать, да рассказать, что вызнал…
Уже на пороге, за скобу взявшись, обернулась от двери Ирфа:
— Благодарю, чаруша, что выслушал, смехом не прогнал. Долго я влаялась, долго мыкалась. С тобой поделилась, будто легче стало.
С тем и ушла.
Сумарок же засиделся, увлекла работа непривычная. Трудился, покуда глаза не заломило.
Как лег, сразу уснул — разваляло с дороги. Пробудился же, когда качнулся воздух, когда ощутил подле себя
— Тише, это я, — успокоил кнут.
Сумарок выдохнул, обратно вытянулся. Справился сонным голосом:
— Узнал что?
Сивый неопределенно хмыкнул.
— Думал я или талуху повстречать, или ведьму-кочергу, а тут что-то иное рисуется. У тебя как?
— Ирфа приходила…
Кнут фыркнул.
— Кто бы сомневался.
— Приходила, речь говорила. — Не дал себя сбить Сумарок. — Молвила, что иные из лугара странно себя вести зачали. Ровно сами себе не хозяева.
— Ну? — Кнут нетерпеливо щелкнул пальцами. — Детали, напарник?
— Не нукай, не запрягал, — ответил Сумарок, но продолжал.— Сказывала, что к озеру ходят, стоят, смотрят без цели, ровно коровы на лугу… Все в одних рубашках, и не холодно им. Будто шорки на головах, как у лошадей наглазники. Стары кости, оглодки, что после лова остаются, зачем-то сбирают да куда-то в лес тащат дружно, ровно мураши.
Сивый вскинулся.
— Кордицепс?
— Знаешь, что, — обиделся Сумарок. — Сам ты…
— То гриб, что через споры у мураша на голове прорастает да им правит, — терпеливо скрипнув зубами, пояснил Сивый. — Ровно возница.
— Думаешь, людей кто-то… Что-то под свою волю загребло?
— Может статься. — Кнут задумчиво языком щелкнул. — Но лучше бы ты спросил девку, чего она сама по зорьке на берегу холодном забыла. Едва ли рыбку прикармливала… Да куда ты?
— Как куда? Возницу искать!
— Ох, Сумарок, беда мне с тобой. Сказала же твоя мастерица, что утром они все у озера трутся. Значит, утром и пойдем. Проследим, куда кости тащат… А пока отдыхай.
— А ты что?
Кнут переплет показал.
— А я вот, покуда про поляницу прекрасную да князева сына почитаю, Степаново творение. Угар-мужик, понесло его в дебри…
— Добро,— Сумарок зевнул, к стенке отвернулся. — Только, прошу, ногой не стучи и песни свои не пой. А иначе расскажу, кто там главный злодей-чернодей.
— Это низко.
— Довольно высоко, — пробормотал Сумарок, усмехнувшись.
Уснул все же под песню вполголоса, о достославном великомогучем Воеводе Шестопере. Длинная была песня, бойкая, о том, что в какие бы одежды ты ни рядился, под чьими бы знаменами ни бился, не сравниться тебе с самим Шестопером, первейшим да спорым…
Очнулся на спине. Глаза открыл — темно еще. Шевельнуться никак, ровно все тело колодой обратилось.
А на потолке, прямо над ложницей, сидело что-то. Смотрело. Навроде человек, навроде нет. Голова к спине повернута или маска какая на затылок вздета,
Сумарок все силы напряг, рванулся — только засипеть получилось. Сущ же застучал руками-ногами, споро к нему подбираясь… И тут замер.
Увидел Сумарок, как на потолок легко кнут впрыгнул, как присел, оскалил зубы железные, прянул — и отхватил голову уродливую. Вздрогнул чаруша, закрыл глаза… А открыл — тут и утро.
Потер лицо, глянул на потолок — ровно не было ничего. Вот видение Сонница причалила.
Пока умывался-собирался, дочка хозяйска, озорь-девка, смешливая да рябая, споро завтрак собрала, поставила промеж прочего миску с орехами. Не простыми, а красными, теми, что из-за моря везут.
Только вот чем колоть, Сумарок сообразить не мог: не каблуками же скорлупу гвоздить.
Тут и кнут пожаловал. Сел за стол, поглядел за Сумароковыми метаниями.
— Чего вертишься, что ищешь?
— Да вот, орехов наколоть хотел…
Сивый молча взял в горсть парочку, сжал кулак.
— Ты, верно, помирать будешь, а все ни о чем меня не попросишь.
— А лбом сможешь?
— Кое-чем иным смогу, да ты, пожалуй, на то и глядеть не захочешь, не то что после есть, — оскалился Сивый.
Сумарок фыркнул, не сдержавшись, рассмеялся.
— Ужас какой, но любо. Твоя взяла.
— Рано тебе еще со мной тягаться, — усмехнулся Сивый.
Откинулся на скамью, наблюдая, точно кот. Знал Сумарок, что кнуты могут пищу или воду брать, да нужды телесной в том у них не было. Вот и сейчас кнут орешки колол-катал, развлекал досужим болтаньем: чаруша толком есть не мог, все смеялся.
Амуланга как-то дразнилась, что у них на двоих поровну ума, оттого и сошлись. В точности как орех красный, что будто из двух половинок клееный.
Под конец, Сумарок, решившись, вытащил из кармана поделку.
— Чтобы долго не ходить. Мы навроде не чужие друг другу, а подарок памятный у одного меня. Вот, чтобы уравновесить…
Сивый бросил взгляд на поделку, смех бросил, нахмурился, постучал ногтями.
— Нельзя, — бросил отрывисто, будто сердито, — кнуты человеческие цацки не носят. Все что на мне, на Тломе сработано-спроворено. Не полагается на себе иметь что-то, хлебным скотом деланное. Лучше девчонке придари, не зря ж покупал-тратился…
Сумарок глаза отвел, обратно убрал.
— Добро, — сказал, — благодарю за компанию, а все же, пора мне к берегу идти.
***
— Не соврала твоя девка, и впрямь, стоят…
— С чего бы ей обманывать?
Близко не подступали. Но, кажется, могли вовсе не затаиваться: никто и головы не повернул.
Как Ирфа говорила, стояли люди рядком у самой кромочки. Все — в ночном, спальном. И глаза прикрыты щитками-лопаточками, как у лошадей. Крепились те щитки к венчикам жемчужным.