Ситуация на Балканах
Шрифт:
– Голову украл? На улице бросил? Следовательно, и убить способен. Логика есть, не спорю. – Объяснение было найдено, и Кунгурцев успокоился – дальнейшая судьба непутевого родственничка его не занимала; он начал рассказывать, как днем, в Миллионной, пробовал взять интервью у начальника сыскной полиции Путилина: дал слуге рубль и беспрепятственно проник в гостиную, где сидел этот сыщик совершенно один и с глубокомысленным видом крутил косички из своих приказчицких бакенбард.
– Что же теперь с ним будет? – спросила Маша, обнимая брата за плечи.
Кунгурцев пренебрежительно махнул рукой: чепуха, мол, разберутся – и на всякий случай задвинул
– До чего мы наивны! – говорил он. – В этом сыщике нам хочется видеть не иначе, как русского Лекока. Нам Лекока подавай! А у Лекока-то физиономия топором рублена, и тупым топором. Чего он дался нашему брату? Ишь нашли загадочную фигуру. Не понимаю: что о нем писать? Вот недавно совершил Геркулесов подвиг, изловил какого-то отставного солдата, который подделывал жетоны простонародных бань и получал по ним чужие рубахи. Разве это сюжет? Ну, видать, ходил по баням, терся, голый, между мужиками. Ну, изловил. А мы уж и кричим: Лекок! Лекок! В Европе бы померли со смеху. Тут, мне кажется, дело в чем…
Маша принесла свою старую шубку – показать, что она еще вполне хороша, и Кунгурцев, не переставая говорить, поскреб ногтем протертые до кожи обшлага, сунул палец в одну дыру, в другую.
– Дело вот в чем, – продолжал он. – Русские грабители и убийцы – это люди совершенно заурядные, и ловить их может лишь такой же человек. Подобное излечивается подобным, клин клином вышибают. Вот где собака зарыта! Путилин – воплощение посредственности, и в этом секрет его успехов. Да и успехи, надо сказать, весьма относительные. Однажды жандармы приказали ему выследить бежавшего из тюрьмы студента-радикала. И что вы думаете? Не вышло. Да-с! Потому что беглец оказался человек с фантазией, в университете кончил… В другой раз поручили разведать пути, по которым Герцен переправляет в Петербург лондонские издания. И опять ничего не нашел. Почему? Думаешь, Машенька, у него есть какие-то политические убеждения, принципы? Ни черта у него нет и быть не может при этакой-то роже. Просто для этих дел нужно воображение, развитой ум. Образованность, на худой конец…
– Если будешь в газету писать про убийство, – перебила Маша, – Петеньку помяни, что он хорошей нравственности и товарищи его уважают.
– Как же, – усмехнулся Кунгурцев, – писать! Уже в редакцию подполковник Зейдлиц приезжал, с Фонтанки. Предупредил, чтоб ни слова. Порядок, дескать, пострадает. Тьфу! Народ на всех углах языки чешет, а писать нельзя. Ни-ни! Порядок! Удостоился я как-то чести побывать у графа Шувалова в кабинете. Не поверишь, Машенька! У него в кабинете трое часов, и все показывают разное время…
Представ перед Путилиным, Кунгурцев с ходу оглушил его вопросами: не замешаны ли в убийстве фон Аренсберга революционеры, карбонарии, панслависты, женевские эмигранты, агенты польского Жонда? Или, может быть, недавние маневры, строительство новых броненосцев, перевооружение армии? Предполагает ли господин Путилин возможность политической провокации со стороны Стамбула? А самоубийство? Полностью ли исключен такой вариант?
– Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, – говорил Кунгурцев. – Хлебом не корми, дай расписать окровавленные простыни. Но меня занимают причины событий… И знаете, что он мне ответил? Спросил, сколько денег я дал лакею у входа. Я сказал, что десять рублей.
– Десять рублей! – ахнула Маша. – А сперва говорил – рубль.
– Да рубль, рубль! – успокоил ее Кунгурцез. –
– Что это? – испуганно спросила Маша. – Будто
крикнули на улице.
– Это я пальцем по стеклу, – сказал Никольский. – Одно слово пишу.
– Какое еще слово?
– Тайное. Боев научил. Гайдуки его на деревьях вырезают.
Кунгурцев рассердился:
– Ты у нас гайдук! Связался с этим болгарином… Из университета попрут, куда денешься? Я тебе денег не дам, не рассчитывай.
– Слепых буду лечить, – сказал Никольский. – Мухоморами.
– Слышите? Снова крикнули. – Маша подошла к окну.
А Никольский уже ринулся в прихожую, сорвал с вешалки шинель и застучал сапогами по лестнице.
– Петя! – кричала вдогонку сестра; голос ее, отражаясь от стен, гремел в пустом подъезде, как в колодце, одуревшие коты с мяуканьем прыскали из углов и скачками уносились вверх, на чердак. – Ты куда-а? Сей час же вернись!
Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой. Зато теперь спасет живую.
Толкнул дверь подъезда и справа, шагах в двадцати, увидел завалившуюся на тротуар карету с тускло-золотым австрийским орлом.
Капитан Фок, жердеобразный, с рыбьим лицом, ввел в гостиную Левицкого, перетрусившего до последней степени: на прошлой неделе он играл краплеными картами с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким, которые изредка садились с ним за стол из уважения к его родословной, и, видимо, дело вскрылось. Хуже всего было то, что он не успел выбросить из кармана свои колоды, их могли обнаружить при обыске.
Подполковник Зейдлиц, распространяя вокруг себя сладкий дух шампанского, начал объяснять Шувалову новую версию: претенденту на польский престол выгодна война между Россией и Австро-Венгрией… Иван Дмитриевич слушал, не в силах вымолвить ни слова. Бред затягивал, как водоворот. Вдруг вынырнула, поплавком закачалась на поверхности его собственная фамилия: Путилин. Потом опять: Путилин, Путилин. Капитан Фок докладывал, что днем Левицкий приходил в этот дом, тайно встречался с начальником сыскной полиции. Зачем? Что у них за дела? Левицкий, не слушая, встревал, рвался сообщить что-то про шулеров, которых он якобы всегда самолично бил канделябрами – да, канделябрами их, по мордасам, по мордасам. Зейдлиц зловеще ухмылялся. Вот-вот, казалось, из этого бреда должна подняться и махровым цветом расцвести блестящая догадка о том, будто он, Иван Дмитриевич, в сговоре с Левицким задушил фон Аренсберга, чтобы спровоцировать войну с Австро-Венгрией, возродить Речь Посполиту и самому стать шефом тайной полиции при польском короле. А что? Вполне в певцовском стиле.
– Так ведь вот же он, Путилин! – удивился Зейдлиц, словно только сейчас заметил Ивана Дмитриевича. – Вот мы его и спросим…
У Шувалова задергалось левое веко.
Сказать, что Левицкий – его агент, Иван Дмитриевич не смел: дойдет до титулованных особ из Яхт-клуба, обоих со свету сживут.
– Вот мы сейчас у него спросим, – ласково говорил Зейдлиц, – о чем это они тет-а-тет совещались, голубчики? А?
– Да вы что? – заревел вдруг Шувалов, молотя по столу кулаком. – Вы пьяны, подполковник? Или свихнулись? Какие еще претенденты? Что вы несете? Вон отсюда!