Ситуация на Балканах
Шрифт:
– Прошу подойти к борту, – сказал ему Певцов. – Ближе. – И крикнул вниз, Константинову: – Он?
– Он самый!
– А вам знаком этот человек, мсье Челли?
Тот покачал головой.
– Не признаешь, гад? – возмутился Константинов, стоявший на краю причала.
– Мсье Челли, покажите ваши руки, – попросил Певцов.
– Хорошо гляди, гад! – кричал снизу Константинов. – Не отворачивайся!
Очная ставка удалась. Дино поспешно отступил от борта, с явным вызовом заложил руки за спину, словно спрашивая: ну-с, и что вы станете делать дальше? Попробовал даже насвистеть какой-то веселый мотивчик, но губы дрожали, и свиста не получилось. Попугаю, видимо, передалось его беспокойство. Он
– Даже птица понимает, что вы нервничаете, – сказал Певцов. – Я должен произвести обыск в вашей каюте.
– Минуточку, синьор офицер! Нам с вами нужно поговорить наедине. – Капитан чуть не силой затащил Певцова к себе в каюту. – Синьор офицер, это ошибка! Дино шалун, да. Но не бандит. Просто он гордый мальчик и любит подраться. В его годы я тоже был гордый. А теперь у меня пятеро детей. Ответьте мне как на исповеди: дело серьезно?
– Куда уж серьезнее.
– Пожалейте моих детей, синьор офицер! Луиджи не простит мне, если я выдам его сына. Скажите вашему генералу, что это ошибка. Умоляю вас!
Певцов ощутил, что левый карман его шинели внезапно отяжелел.
Он вынул увесистый кошелек, помахал им под носом у капитана:
– Мы не в Калькутте, запомните это! Мы в России! – и разжал пальцы.
Кошелек, звеня, шлепнулся на пол, из него вылетела одна золотая монета и закатилась под стол.
– Я вижу, вы честный человек, синьор офицер. Мадонна миа! Я иду останавливать машину. – Капитан как-то укромно, бочком, выскользнул из каюты, что в другое время Певцова насторожило бы, но сейчас он смотрел только на монету, лежавшую под столом.
Оставшись один, присел на корточки, с тоской вгляделся в знакомый козлиный профиль. Рванул кошелек – там было еще штук двадцать таких же… Неужели?
Певцов бросился к двери, и в памяти отозвался щелчок замка, который он краем уха услышал минуту назад. Заперто! Он забарабанил по двери кулаками:
– Откройте! Именем государя императора!
Все надсаднее стучали поршни, ром из кружки плескался на стол.
В круглом окошке дрогнул и медленно поплыл мимо бревенчатый настил причала.
Певцов хотел открыть иллюминатор, но не совладал с винтом. Схватил табурет и, зажмурившись, чтобы глаза не посекло осколками, саданул по стеклу. Высунулся наружу. Между кораблем и причалом было уже сажени полторы, внизу кипела и пенилась ледяная вода.
– Я здесь! – закричал Певцов, но голос его потонул в плеске воды, грохоте машины.
Тогда он выхватил револьвер и пальнул в воздух. Раз. Другой. Третий… Ага, увидали! Но что они могли поделать? Поздно! Без лоцмана, без прощального гудка «Триумф Венеры» уходил в море.
Пролетку остановили за углом, извозчика отпустили. Мимо казармы преображенцев Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч, невидимые со стороны Миллионной, побежали к воротам, откуда хорошо просматривалась вся улица перед домом фон Аренсберга.
Сыч с разгону рванулся было дальше, но Иван Дмитриевич удержал его за локоть: нет, входить в дом нельзя. Неизвестно, где сейчас Пупырь. Может быть, уже пришел, прячется поблизости, выжидает. Если он не выбросил ключ вместе с пустым бумажником, значит, знает, что именно можно открыть этим ключом, и явится в Миллионную. Должен явиться. Но когда? Через час? Через два? Через пять минут? К вечеру? Все равно надо ждать. И караулить здесь, у ворот.
Пупырь! Это он напал на Хотека. Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу склянку с грибами. «Каюк Анцбурху, – прошептал Пупырь, склонившись к собеседнику и собутыльнику, тощему бритому человечку, знающему про сундук, про сонетку, про скрипучие двери. – Каюк Анцбурху,
– Иван Дмитрич! – вдохновенно зашептал Сыч. – Я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее – кирпич. Ну хоть фуражку мою! Пупырь, он мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет…
– Помолчи-ка, – сказал Иван Дмитриевич.
Но в то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой может оказаться куда действеннее, чем все те хитроумные ловушки, которые он, начальник сыскной полиции, расставлял Пупырю в течение полугода. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.
Сыпался маленький серенький дождик, даже и не дождик, а так, морось; в пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Наполеондор по-прежнему лежал в кармане, в табачной пыли. Нет, не Пупырь отнес его в Знаменский собор. Иван Дмитриевич стоял у ворот, держа под наблюдением крыльцо княжеского дома, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное – Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины, прошел по улице загулявший студент с зеленым ночным лицом, в чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет. Галдели вороны, в соседнем доме заплакал ребенок, дворник зашуршал метлой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе не казалось невероятным, что смерть фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, с неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта – всего лишь подножие.
Уже совсем рассвело. Сопов усомнился: навряд ли Пупырь придет. Поздно, прохожие появились. Иван Дмитриевич объяснял, что прохожие Пупырю не помеха, еще и лучше днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом – по башке ему. Не знает ведь, что сундук пуст, что и деньги, и золотую шпагу Хотек вывез в посольство.
– А если он уже там был? – спросил Сопов. – Раньше нас успел.
– Еще подождем, – ответил Иван Дмитриевич.
Он вспоминал барышню Драверт с разорванным ухом, протоколиста Гнеточкина, в одном белье лежащего на берегу Невы с пробитым черепом, девочку Симу, которой Пупырь ударом кулака сломал нос, швею Дарью Бесфамильных – ночью, накинув прямо на рубаху беличью шубку, она побежала за доктором для больного сына, а обратно прибежала без шубки и без доктора, а через неделю умерла от воспаления легких. Он вспоминал акушера Яновского, не сумевшего вовремя приехать к роженице, и восемнадцатилетнего юнкера Иванова, который после встречи с Пупырем пустил себе пулю в лоб от стыда перед товарищами. Но почему-то отчетливее других вставала в памяти старуха Зотова, ее безумное лицо, седые волосы на подбородке; она увидала золотое свечение вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю. Вспоминались люди, лица, и, если рядом с ними стояли нынче князь фон Аренсберг и граф Хотек, это было только случайностью, частностью, не в том дело.
И. когда Иван Дмитриевич увидел идущего по улице коротконогого человека в цилиндре, в партикулярной шинели с меховым воротником, с новеньким кожаным баулом в длинной обезьяньей руке, он, забыв про украденный у князя револьвер, едва сдержался, чтобы не броситься навстречу.
– Идет! – прошептал Иван Дмитриевич.
Сопов припал к щели в заборе, а Сыч лихорадочно заметался, ища, чем бы вооружиться. Наконец, согнувшись, побежал к стене казармы, где висела пожарная снасть, схватил топор.