Сияние первой любви
Шрифт:
– Да? А я не знал… Я только сейчас понял, что ты для меня значишь…
– И что я для тебя значу?
– Все. Ты понимаешь? Все. Я очень тебя люблю…
Они даже не поцеловались тогда. Так и стояли на краю обрыва, замерев. И снова молчали. И снова молчание было объемным, и можно сказать, страстным, страстнее всякого поцелуя. Наверное, такого с другими влюбленными не бывает. А у них – было. Дух любви взлетел выше ее традиционного физического воплощения. Взлетел и смотрел на них свысока молча.
Из армии Сережа не вернулся. Он даже письма не
Поплакав, она смирилась. Наверное, какая-то защита включилась – но почему-то смирилась. Да и как можно не смириться со смертью? Ничего ж не поделаешь, Сережу не воскресишь… И на втором курсе института вышла замуж за Валю – он так романтично за ней ухаживал…
А в Озерки к бабушке больше никогда не ездила. Не могла. Тем более бабушка вскоре умерла, а ее дом родители продали. Больше ничего ее с той романической историей не связывало. Давно и забыть пора – мало ли что случается с нами в юности?
Она и забыла. Только память о тех минутах счастья осталась. Иногда возвращается как-то вдруг, в самый неподходящий момент, будто сказать чего хочет. И даже тело помнит эту энергию – кольца Сережиных рук. Память-ощущение. Память-счастье. Непереносимая память – как нахлынет порой, и кажется, что все в жизни идет не так, все неправильно…
Хотя что, ну что неправильно-то? Она же счастливая! Чего еще не хватает? Может, и правда зажралась? Все есть, а того непереносимого ощущения больше не повторилось! А может, и не должно оно повториться? Что за капризы, в самом деле? Скромнее, скромнее нужно быть, вот что. Один раз послали оптом, и радуйся. И не проси больше…
Очнулась Татьяна от непрошеных мыслей уже в конце аллеи, стряхнула их с себя, улыбнулась. И даже постаралась, чтобы улыбка для самой себя выглядела саркастической. Сорок лет бабе, а она до сих пор юными ощущениями тревожится! Смешно.
Аллея плавно перетекла в мостовую центральной городской площади, на которой хозяйничало утреннее июньское солнце. Ударило по глазам, словно проговорило сердито – эй, женщина, очнись! Здесь и сейчас живи, посмотри, как мир прекрасен, как искрятся резвые струи фонтана, как зреет молодое лето в листьях деревьев и в нежных лепестках тюльпанов на городских клумбах! А какие запахи доносятся из дверей кофейни – твои любимые запахи, сладко-терпкие с нежной горчинкой и оттенком то ли корицы, то ли кардамона… Очнись, очнись! Нельзя жить иллюзиями, хоть они и прекрасны!
Таня усмехнулась грустно – понятно, что нельзя. Она и не живет. Само собой получается – то ли от досады, что иллюзия никогда уже не повторится, то ли от того, что не желает иллюзия оставаться всего лишь иллюзией, а претендует на нечто большее. Претендует и не отпускает.
– Таня! – услышала она за спиной незнакомый женский голос, обернулась удивленно.
– Ой, простите… – отступила назад окликнувшая ее женщина. – Неужели я обозналась? Но вы ведь Таня, да? Таня Клименко?
– Да… То есть в девичестве я была Клименко, а теперь Леонтьева… – растерянно произнесла Таня, вглядываясь в женщину.
– Ну да, точно! Таня Клименко! А я Настя Евдокимова! Не узнаешь, что ли? А Озерки помнишь? Мы ж вместе с тобой девчонками по лесам да по полям рассекали! Неужели я так изменилась, Тань? Хотя конечно, столько лет прошло. А ты ничего, хорошо сохранилась. Такая молодая, стройная… А я, выходит, не очень, если ты меня не узнала. Сильно растолстела, да?
– Ну, в общем, нет… Что ты, Настя… Просто у меня зрение плохое, а очков я не ношу, вот и не узнала… – лепетала Таня рассеянно, стараясь приветливо улыбаться.
Конечно, Настя изменилась, и даже очень. И практически невозможно было узнать в расплывшейся тетке ту самую Настю, деревенскую подружку, худенькую и белобрысенькую, с конопушками на вздернутом носике. Хотя конупушки остались, да. И вздернутый носик остался. И все, и больше ничего общего с той Настей не наблюдалось… Волосы из светло-русых стали отчаянно рыжими, щеки мягкими и пухлыми, и вся Настя была мягкой и пухлой, как сдобная булка. Ужас, до чего себя довела. Но ведь не скажешь ей об этом прямо – я, мол, не узнала тебя, потому что в этом поросенке невозможно узнать прежнюю Настю! Впрочем, бывшая подружка сама пришла на помощь, проговорила весело, махнув рукой:
– Да ладно, я ж понимаю… Так меня разнесло в последние годы, что никто уже не узнает. Я ведь троих сыновей родила, представляешь? Четвертого жду… Все никак девка не получается, хоть плачь! Мне мой мужик так и сказал – пока девку не родишь, не успокоюсь! Да, он у меня такой… Всем мужикам сыновей подавай, а ему девку приспичило… Я ему говорю – куда еще четвертого-то? А он – ничего, прокормим… Да и то – зарабатывает неплохо, автослесарем в сервисе работает. Сейчас подъехать за мной должен сюда, к фонтану. А я с утра в женскую консультацию ездила, потом прогуляться решила немного… Смотрю и глазам своим не верю – Танька Клименко собственной персоной! Ну надо же, какая встреча!
Настя щебетала без умолку, Таня слушала рассеянно, улыбалась, кивала. А сердце почему-то стучало в бешеном ритме. И мысль дурацкая, фантазийная вдруг мелькнула в голове – не зря все это… Не зря! Это давешние мысли о прошлом взяли и притянули к ней человека из прошлого! Нет, в самом деле. На мистику похоже. Или на предчувствие чего-то мистического…
– Насть, а ты давно из Озерков уехала? – спросила она тихо, перебив Настю на полуслове.
– Так двадцать лет тому… Как мой Саша меня сосватал, так и уехала.