Сияние

Тунстрём Ёран

— Стало быть, он занимался контрабандой птенцов? Ну и мерзавец! — воскликнул я, невольно задетый за живое. — В таком случае он получил по заслугам.

— Да? А у тебя самого, часом, нет ружья?

— Конечно, есть.

— Знаешь, это просто формальность, но я бы хотел на него взглянуть.

— Могу сразу сказать, оно недавно стреляло. Жить-то надо.

Я принес ружье.

— Можно забрать его в город? Я не очень понимаю в этих штуках.

— Разумеется, можно.

— А впрочем… забудь

об этом. Ты ведь еще неделю назад вполне мог вычистить ружье. Если это ты его застрелил. Да и зачем бы тебе…

Парламентарий с супругой прибыли в Рейкьявик и дали интервью нашему радио. Она рыдала, а он метал громы и молнии, негодовал на исландское общество, разглагольствовал о любви сына к природе, о безумном фанатике, совершившем преступление среди нетронутой Божией природы, и я прямо воочию увидел, как по возвращении домой и после похорон он положит на подзеркальник немецкий флаг, поставит на него туристские ботинки парня, а может, и бинокль: домашний алтарь для поклонения, предмет для беседы, чтобы впредь поворачивать его так и этак.

Однако меня удивило, что ни один репортер словом не обмолвился о птенцах. О контрабанде. Я позвонил на радио и потолковал с Паудлем, моим старым школьным приятелем.

— Наивный ты человек, Пьетюр. Этот Ленц — старший, понятно, — как раз сейчас ведет с нами переговоры насчет соглашения. Ваша «Интеррыба» вроде бы тоже участвует, а? По-моему, он надеется стать послом в Исландии, он ведь не раз бывал здесь, перед этим интервью говорил со мной о своей и своего семейства любви к нам, они много лет снимали дом под Акюрейри.

— А ты и размяк? Рассиропился?

— Совершенно верно. Мы ждем прибавления семейства. А я — повышения оклада.

— Что будет с яхтой? С остальными?

— Они уплыли.

— Но ведь полиция обнаружила…

— Пьетюр, Пьетюр, эта «золотая молодежь» — они же все из почтенных семей — знать ни о чем не знала. Только таращили чистые голубые глаза и твердили, что просто в шоке: их товарищ занимался такими вещами!

— Но, по словам комиссара Арнесена, который мне все это рассказал…

— …улики очевидны? Да, яхта битком набита клетками, кормом, ловушками. Но уже после того как ты говорил с Арнесеном, он получил приказ забыть эту деталь. В конце-то концов несколько воронят не идут ни в какое сравнение с исландскими экспортными миллионами. Пьетюр, а ты не знаешь, кто его застрелил? Ты же там живешь. Но сам-то, поди, не стрелял? Подкинул бы зацепочку по старой дружбе, а?

— Ты вечно пинал меня по щиколоткам, помнишь?

~~~

Отец оставался отцом.

Невыносимо. Десять лет сплошных мучений: я перерос его на голову, в самом прямом смысле, но он по-прежнему был везде и всюду.

Как небо, как земля. Я везде и всюду был его сыном. Если я гостил у двоюродных братьев, он руководил мною на расстоянии — письмами и по телефону; если я сидел в Рейкьявике, то мучился от его посланий в редакцию, от его схваток с ветряными мельницами окружающего мира, от его боев за Дело, как он говорил. Сам не знаю, как это вышло, но в один прекрасный день я обнаружил, что изучаю французский и право, чтобы «в свое время» отплатить нашему заклятому врагу «той же монетой». Уму непостижимо, как он исхитрился задвинуть меня туда, ведь именно в ту пору я думал, что освободился от него.

Дело в том, что, познакомившись с Лилит Аслёйхсдоухтир, я теперь, так сказать, стоял в эротике на собственных ногах; большим умом Лилит не отличалась, а ко мне она подобралась на верещатнике тем летом, когда я пас коров моих двоюродных братьев. Косенькая, чернявая девчонка, и рука ее, которая привела меня в новый край, была грязная и горячая. «Ничего не попишешь, — сказали мои двоюродные братья в тот вечер на скотном дворе, прилаживая доильные аппараты к тугим коровьим выменам, — все мы рано или поздно с ней встречаемся».

И все-таки. Я гордился отцом. Гордился нашим домом на Скальдастигюр. Гордился книгами, картинами, музыкой. Гордился изумительными обедами, которые стряпал отец, когда я приводил домой первых моих девушек. Звали их Сигридюр, Свала, Бринья, Гвюдрун и Нина. Блондинки и брюнетки, высокие и маленькие. Однажды это была Свала — стройная, светлые волосы до плеч, остренький подбородок, благородный изгиб рта. Я гордился ею. Гордился, что сумел отхватить такую красотку и что мы будем любить друг друга. Я позвонил домой:

— Сегодня вечером я приду с девушкой.

— Что вам приготовить — рыбу или мясо?

— Рыбу.

— Значит, белое вино.

— Для нас это не важно.

— Шабли. Она красивая?

— Разве я когда-нибудь… Кстати, пап, ты не сменишь простыню на моей постели, там пятна остались, когда Гвюдрун намедни…

— Нет проблем.

— Я имею в виду, незачем…

— Нет проблем. А в котором часу ты…

В сумерках мы не спеша направились домой. На кладбище долго стояли и целовались.

— Я немного волнуюсь перед встречей с ним, — сказала Свала.

— Он не опасен.

— При чем тут «опасен»! Но странно как-то — познакомиться с ним. Я имею в виду, с его голосом.

— Ничего странного в нем нет.

— И все-таки.

Я поцеловал ее. Она потупила глаза:

— Он ничего не скажет, если я останусь?

— Нет, нет. Ты нынче такая красивая, Свала…

— Моя тетя говорила, что он опять написал Оулавюру письмо про футбольный мяч и все прочее.