Сияние
Шрифт:
Ленни защитила диссертацию по антропологии и вступила в ассоциацию, борющуюся против женского обрезания. Через год Томас получил отставку. Точно метеор, пронесся и тут же исчез новый дружок, некий Пако, а потом она отправилась в Африку. Теперь Ленни звонила раз в неделю – связь оставляла желать лучшего – и писала длинные письма, в которых рассказывала о миссии, о жизни в африканской деревне, о том, что ночь в Африке темна, хоть глаз выколи, а из пустыни доносятся странные звуки.
Иногда я навещал старых друзей. Нет ничего хуже, чем видеть целое поколение стариков. Ты смотришь на друзей, вглядываешься в каждого из них и понимаешь, что все они постарели, как и ты сам. Особого восторга это не вызывает. Никто из вас не стал лучше, не зажил правильной жизнью, не изменился. Когда друзья несут чушь, они требуют, чтобы с ними считались, и чувствуют
Всем казалось, что они поумнели, что они знают о жизни все, но никто не мог выразить, что за мудрость им открылась, оставалось только опустошать бокалы. Все как один боялись заболеть раком, а сами продолжали пить, курить и верить, что ночь стирает морщины. Дурные привычки ассоциировались у них с молодостью. Где же настоящие, великие старики, почему вокруг только старые потертые игрушки? Всем хотелось казаться мудрее, но, оглядываясь назад, я видел потрепанных никчемных подростков. Журналисты, писатели, ученые – мы просто глупые старики. И вроде бы в социальном плане мы кое-что значим, но, когда дело доходит до постели, мы выбираем тех партнеров, которые еще ходили под стул в те времена, когда мы уже вовсю занимались любовью. Гаррет бросил Бесс и четверых детей ради дочери зубного врача, который, в свою очередь, расстался с женой ради тридцатилетней мулатки. Его дочь обратилась за отцовской поддержкой к старому Гаррету и упала в объятия старика. В этом городе полно таких историй. Целая цепочка странных союзов и бесповоротного бегства от самих себя. Кажется, теперь это модно – играть с собственной жизнью, когда времени уже не осталось. Мы стали похожи на старых индюшек, нафаршированных нереализованными эротическими фантазиями. Мы смеемся и изображаем удивление при виде вареных омаров и неоновых ламп. Те пары, что еще жили вместе, садились в машины и ехали с вечеринок домой. Очертания их грустных, усталых лиц проступали за мелькающими дворниками, и, пока они ждали зеленый на перекрестке, их одолевали мрачные мысли. Всему свое время: время надежд прошло, настало время стоять перед светофором и мокнуть под проливным дождем.
Я снова стал встречаться с Ицуми. Мы усердно ходили друг к другу в гости. Ицуми надевала белое пальто и черные лаковые туфли. Ей уже исполнилось шестьдесят, но она была все та же, только на тоненькой шее появился новый виток – новое кольцо на стволе старого дуба. Иногда мы ходим в оперу, заделались ценителями, можно сказать, меломанами. «Арфы и духовые в „Волшебной флейте“» звучат невероятно легко, а вот тенор несколько слабоват», – говорю я.
Когда нужно перейти улицу со слишком интенсивным движением, я подставляю Ицуми руку. Проносится «феррари» и обдает нас брызгами. Мы разражаемся проклятиями в адрес невоспитанных богачей, понаехавших невесть откуда. Я принимаю ее пальто, когда мы заходим перекусить в какой-нибудь недорогой ресторан. Я провожаю ее до дому, беру Нандо и вывожу его на прогулку. Он почти совсем ослеп, шерсть поблекла. Мы идем по мосту через Темзу, пес тянет меня к набережной, обнюхивает углы, стены, где оставили метки другие собаки, роется в запахах, скорее по привычке, перетряхивает их слой за слоем, а я терпеливо жду, пока он разберется со своими собачьими делами.
Разговаривать с Ицуми приятно и интересно, она все знает, всем интересуется, не то что я. Она посещает всевозможные выставки, знает молодых поэтов, обожает шведское кино.
Мы – сироты. Братство, которое мы считали вечным и нерушимым, распалось. То, что мы больше не обязаны разделять тяготы совместной жизни, сделало нас легче и лучше. Ицуми похорошела. Она уже не боится вывести меня из себя. Бывает, что мы ссоримся, но больше для того, чтобы не терять формы. Когда мы идем по улице, Ицуми бурно жестикулирует, как в старые добрые времена, а мне нравится смотреть, как она это делает. Ей хочется, чтобы за ней наблюдали, чтобы зритель напоминал ей о скоротечной молодости, о времени, когда мы думали, что ничего невозможного
Мне кажется, я сделал для нее все, что мог: я не отрывал от нее робкого взгляда – взгляда юноши, не верящего своему счастью и тому, что он сможет его удержать. Как-то Ицуми сказала, что, когда от тебя никто ничего не ждет, когда никто не верит в то, что ты еще способен на что-нибудь этакое, становится очень грустно.
Наступило лето, и она почти перестала со мной встречаться, не брала трубку, когда я звонил. Я закупал в мелких лавках овощи, мясо и ждал до позднего вечера появления Ицуми – стоял под дверью и жал кнопку звонка. Мне не хватало Нандо, его дыхания за дверью. Его похоронили в саду, недалеко от барбекю, завернув в плотную ткань. Ицуми ходила по дому в халате, по халату летали журавли, а из-под него виднелась белая футболка. При виде Ицуми я улыбался: «Привет тебе, о прекрасная Юки». Она впускала меня так, словно ей ничего не оставалось, словно я пришел рассказать ей об Иисусе и подарить Евангелие. Я раскладывал в холодильнике покупки. Она садилась на диван, в зале шелестел телевизор: она его не выключала, но и не смотрела.
Она повторяла, что мне не стоит приходить, и тогда я понимал, что она рада моему появлению. Я накрывал на стол, готовил рис по ее любимому рецепту, с уксусом и зернышками ванили. Я прекрасно ориентировался на кухне, отлично знал, как и что делать. Я умел обращаться с духовкой, осторожно разворачивал ботву, чтобы показалась репа, правильно накрывал на стол: образцовая жена, да и только. Одним словом, я делал все, чего не делал никогда, пока мы жили вместе. Я показал себя самым ужасным мужем, которого только можно вообразить. Порой я ловил ее взгляд – так пролетает легкое перышко. Наступал вечер, за окнами влажными ломтями опускалась темнота, на перекрестке, как всегда, толкались машины, листья эрики на мгновение становились синеватыми.
Когда я вспоминаю об этом теперь, я вдруг замираю посреди дороги и спрашиваю себя: почему эти минуты не могли длиться вечно? Возможно, настоящий брак заключается именно в этом: двое заботятся друг о друге, пока осень не сменит зима.
Одно деревце в саду стало слабеть, и все лето мы пытались его спасти. Солнце подкарауливало за дверью, точно демон, обозлившийся на обитателей дома. К счастью, в саду было много тени. В последние годы для нас светил только один солнечный лучик. Ицуми, прикрываясь полями шляпы и сверкая стеклами темных очков, подсказывала, что делать, а я старался выполнить все ее указания: обрезал засохшие ветки, окапывал землю вокруг ствола, подливал удобрения. Эта возня отвлекала, мы забывали о том, что Ицуми больна.
Потом у нее началось обострение. Все случилось внезапно и проходило очень болезненно. Проснувшись однажды утром, она снова обнаружила на лице красные пятна, и больше они не сходили. Как-то раз после работы в саду я, весь потный, присел на диван, а когда встал, то обнаружил, что к моей голой спине прилипли ее выпавшие волосы.
Теперь я оставался у нее ночевать. У Ицуми все болело, она снова не могла нормально сходить в туалет. У нее изменился голос, – казалось, в ней кто-то хрипит, точно голос записан на пленку. Я колол ей кортизон, но ничего не помогало.
Она стала неряшливой и молчаливой. Волчица бросалась на дверь, прогрызала решетки, которые должны были обезопасить жильцов. Глаза Ицуми покраснели и налились страхом. Руки казались маленькими крючками. Я никогда не видел, чтобы она плакала от боли. Я помогал ей одеться, поддерживал при ходьбе. Распотрошил письменный стол в ее комнате и превратил его в алтарь лекарств. Это было последнее, что я мог сделать для нашего брака.
Я проводил Кхандру Нирал до двери и посмотрел в темноту лестничного проема. Там, наверху, отдыхала Ицуми. Мы тихонько заговорили о возможности пересадки почки.
Но я не успел ничего предпринять. Мы даже не выбрали тип лечения. Донора найти не удалось, а симптомы нарастали как снежный ком. Мы едва поспевали за ними, сменяя лекарства одно за другим.
Я старался не оставлять ее одну, забегал домой, проверял почтовый ящик, прослушивал автоответчик, принимал душ и мчался назад.
Все друзья разъехались, в городе мы остались одни. Я сложил одежду в чемодан и вернулся в свой бывший дом. Ицуми дрожала под толстым пуховым одеялом, скрываясь в сумерках комнаты. На дворе стояло лето, я ходил в футболке на рыбный рынок и закупал морепродукты и редкие фрукты, чтобы порадовать ее хоть чем-то.