Сиятельные любовницы
Шрифт:
Данглад закрыл глаза и замер от поцелуя обольстительной женщины.
Однако, несмотря на любовь, верный дружбе, он прошептал:
— Но д’Ассеньяк?.. Где же он?
— Со мной! — ответила Чианг-Гоа.
— С вами? — повторил остолбеневший Данглад.
Она возразила:
— Вы не понимаете!.. Я объясню вам…
И она удалилась.
— Вы уходите? Куда же? — вскричал Данглад.
Восхитительным жестом, который значил: «Не бойся!.. я не уйду от тебя!.. я твоя!.. вся твоя!..» — она успокоила его.
Прошло
Данглад ходил по будуару, как лев в клетке. И о ком, о чем он думал эти пять минут? Уж не беспокоился ли о положении своего друга? Гм!.. Не думаем!..
Наконец появилась камеристка и знаком пригласила его следовать за ней.
Он шел за нею по длинному извилистому коридору до двери, которую она отворила перед ним.
Он вошел в таинственно освещенную комнату, в глубине которой на постели лежала женщина. Она протянула к нему руки для объятия, говоря: «Вся твоя!..»
Он кинулся к постели.
Но в ту же минуту комната наполнилась светом и раздался смех, заставивший Данглада обернуться…
О, удивление!.. Сзади смеялась Чианг-Гоа.
Но кто же была женщина, лежавшая на постели и сказавшая голосом Чианг-Гоа: «Вся твоя»? Кто эта женщина?
Это была просто-напросто служанка прекрасной китаянки — молодая японка, необыкновенно искусно подражавшая голосу своей госпожи.
Все объяснилось!.. Данглад понял все. Для туземцев существовало три или четыре Чианг-Гоа, как и для распутных и великодушных иностранцев.
Д’Ассеньяк, подобно многим до него, не подозревая обмана, проводил ночь с ее копией. С одной из страз, искусно подделанных под бриллиант.
Один только Данглад обладал истинной Чианг-Гоа…
Какая ночь!.. У Данглада были любовницы, любимые и любившие. Но все, что сладострастие имеет утонченного и изысканного, все, что мог он узнать из этой поэзии чувств, называемой любовью, было ничтожно в сравнении с теми сокровищами, которые ему подарила Чианг-Гоа.
Но у Данглада была душа. У Чианг-Гоа было сердце и — даже более деликатное, чем можно бы предположить у женщин, воспитанных, подобно ей, самым материальным образом.
Чианг-Гоа сожалела о том, чем она была, она сожалела инстинктивно, не объясняя себе мерзости своего ремесла.
Да и как она могла объяснить себе это: никто, никогда не говорил ей, что это ремесло отвратительно…
— И никто не сомневался в твоей хитрости? — спросил Данглад.
— Никто, — отвечала она. — Даже европейцы обманывались. И это понятно. Во-первых, как ты мог заметить, комната, в которой думают найти меня, освещена очень слабо. Потом, прежде чем они входят в эту комнату, я даю им выпить в чайной чашке шампанского, несколько капель ликера, который, не повреждая рассудка, мгновенно слегка отуманивает.
— Но я не пил этого ликера?
— Зачем же тебе его пить?
Данглад расспросил Чианг-Гоа о ее детстве,
Она долго и много рассказывала ему. Она говорила ему о своем младенчестве, о том, как из нее хотели сделать жрицу, как она… Данглад прервал ее на полуслове…
Сам Геркулес уснул на груди Омфалы.
Когда поднялась завеса дня, Данглад заснул в объятиях Чианг-Гоа.
Когда он открыл глаза, он был один.
Он взглянул на свои часы: было четыре часа…
Самый смышленый имеет свою слабую сторону. Слабая сторона Данглада заключалась в самолюбии.
— Без сомнения, — говорил он самому себе, — д’Ассеньяк еще спит теперь где-нибудь в этом доме. Если б я мог раньше него вернуться домой, это избавило бы меня от необходимости лгать.
Рассуждая таким образом, Данглад соскочил с постели и стал одеваться, когда вошла молодая японка, при виде которой он не мог удержаться от улыбки, вспомнив, что, быть может, эта та самая Чианг-Гоа, с которой его друг разделял наслаждения ночи и которая снова вступила в обязанности служанки.
— Вера превыше всего! — заключил Данглад.
Он последовал за служанкой, которая, как он полагал, имела приказание проводить его к госпоже. На самом деле Чианг-Гоа дожидалась его на одной из террас, уставленной цветами, с которой открывался вид на бухту Иеддо.
Вследствие поэтической фантазии, ради прощания с тем, с кем она ночью говорила о своей родной стране, Чианг-Гоа надела свой национальный костюм. Он созерцал ее в восхищении. В китайском костюме, с кокетливо нескромным корсажем, это была новая женщина.
— Вы хотите, чтобы я грустил о вас? — сказал он.
— Я хочу, чтобы вы не так скоро забыли обо мне.
С минуту оба они оставались задумчивыми и безмолвными, наконец, сорвав ветку жимолости, она подала ее ему и сказала:
— Возьмите. И если я не покажусь вам очень требовательной, то взамен этого цветка, как воспоминание обо мне, вы мне дадите, как воспоминание о вас…
— Что?
— Это…
Она глядела на перстень, совершенно простой, который Данглад носил на мизинце левой руки. То было также воспоминание — подарок его первой любовницы.
Но разве можно было отказать?
И кольцо, подаренное парижанкой, перешло на пальчик Чианг-Гоа.
— Благодарю! — радостно сказала она и потом добавила. — Не советую вам откровенничать насчет того, что вы узнали этой ночью. Скажу лишь, что, если бы кто-то из вельмож Иеддо вдруг узнал, что был мною обманут, завтра же меня бы нашли мертвой.
— Не бойтесь! — живо возразил Данглад. — Даже мой друг ничего не узнает. И именно потому я хочу раньше его оставить ваш дом. Встретив меня уже в квартире, он не подумает, что…