Сияющие руины
Шрифт:
– Послушай, твоя сестра – находчивая девушка. Ты всегда говоришь о ней как о самой умной в вашей семье, и я в это охотно верю, хотя на твоем месте я бы не стал себя так недооценивать. Но ты продолжаешь суетиться, как будто она бездумно попала в отчаянную ситуацию и ждет не дождется, когда ты ее спасешь. – Кулаки у Люка сжались, а глаза сузились. Да, на этот раз Сильюн попал в самую точку. – Помнишь, что я сказал тебе на площади Горреган? Ты не можешь спасти всех. Следовало бы добавить, что не всем нужно, чтобы ты их спасал.
– Да, спасать людей – не твоя тема. Ты бы и пальцем не пошевелил, если бы случился пожар и вся
– Если бы у тебя была такая семья, как у меня, ты бы, возможно, тоже устроил большой пожар.
– Если бы у меня была такая семья, я бы скупил все спички в стране.
И вот наконец появилась улыбка. Нерешительная, но все же…
– Но что мне делать?! – выкрикнул Люк, разгребая пальцами волосы и плюхаясь в мягкое кожаное кресло. – Возможно, в голове моей сестры родился гениальный план и сейчас она в полном порядке. Может быть, и все остальные члены моей семьи тоже в полном порядке, хотя я в этом сомневаюсь. Но у меня есть друг, которого я оставил на Эйлеан-Дхочайсе, есть друзья из Милмура, о судьбе которых мне тоже ничего не известно. А твой отец тем временем в центре Лондона убивает людей, я должен остановить его, но не знаю как. В течение нескольких месяцев я был в заключении, а Равные, которых я знал, мертвы.
Вид у Люка был крайне расстроенный. Измученный. И его сообразительность куда-то исчезла.
К счастью, у Сильюна хватало ума на них обоих.
Пока Люк не прервал его, он с любопытством изучал историю своего поместья в компании с кофейником, полным на удивление отменным кофе из кладовой Фар-Карра. Теперь пришлось покинуть уютный диван и переместиться на подлокотник кресла, в котором сидел Люк. Возможно, это отвлечет парня. По крайней мере, не даст ему снова завести волынку о своей «подруге», оставленной в замке Крована.
– А если я скажу, что есть нечто более важное, чем все то, что тебя так волнует?
– Тогда я отвечу, что мне неинтересно слушать, как пятьсот лет назад какой-то там лорд сделал такое, что до него никто и никогда не делал. Сильюн, я согласен, что старинные книги – это нечто потрясающее, но вокруг люди умирают и…
– А если я расскажу тебе о короле? О том, которого ты видел на Эйлеан-Дхочайсе.
Это произвело впечатление. Люк настороженно поднял голову и посмотрел на Сильюна.
– Тот, что с оленем? В том месте, где все залито золотым светом?
– Да, о нем. Ты знаешь, где это место?
– Оно не существует, – покачал головой Люк. – Это была просто галлюцинация, вызванная болью. Вероятно, мой мозг пытался понять, что происходит. Внутри была стена, воздвигнутая актом Молчания, и Крован пытался ее разрушить…
– Это был ты, Люк.
– Я?!
– Это твое… – Сильюн неопределенно повел рукой. Ни один из научных трактатов на английском языке не предлагал адекватного термина, который бы не казался чересчур наивным. Больше всего ему нравилось определение, что он нашел в мемуарах какого-то полусумасшедшего баварского Равного, жившего в девятнадцатом веке. Возможно, оно понравилось ему потому, что умные мысли еще умнее звучат на немецком. – Твое Selbst-Welt, если можно так сказать. Что означает «Мир твоего „я“». «Воображаемый пейзаж», если хочешь. Но философия – наука ужасно запутанная, и вину за это я возлагаю на Витгенштейна [2]
2
Людвиг Витгенштейн (1889–1951) – австрийский философ и логик; выдвинул программу построения «идеального» языка, прообраз которого – язык математической логики. – Примеч. ред.
Люк удивленно поднял брови и вытаращил глаза.
– Прошу прощения, но я человек малообразованный, – протянул он, имитируя голос и манеру Сильюна. – Мое обучение, к сожалению, было прервано безвозмездной отработкой. Но что, черт возьми, вся эта твоя чушь значит?!
– Я могу снова отправить тебя в тот мир.
Люк встал так резко, что Сильюн чуть не свалился с подлокотника кресла. Люк быстро отошел к камину, выбрав максимальное расстояние, отделявшее его от Сильюна. Он ссутулился и обхватил себя руками.
– Люк?
Сильюна удивило выражение его лица: смесь предельного страха и ненависти.
– Даже не думай, Сильюн!
– Почему? Что в этом такого?
– Я никогда не забуду, что я почувствовал в тот момент. Это было так мучительно, я чуть не сломал позвоночник, напрягаясь, чтобы оттолкнуть Крована. Мне казалось, мой мозг растворяется. А ты просто наблюдал со стороны, подперев рукой щеку, словно получил бесплатный билет на оригинальную балетную постановку. Так что спасибо, снова отправлять меня в тот мир не надо.
О чем это Люк говорит? Ах да, Сильюн вспомнил, как парень задыхался, извивался и дергался. Да, повторное наложение акта Молчания повредит мозгу, он говорил Люку об этом. Но сейчас речь идет совсем о другом.
– Возможно, возникнут непривычные и странные ощущения, Люк, но они совершенно безболезненны. Тебе вчера больно было, когда мы восстанавливали стену поместья? Или когда я при первой нашей встрече привязал тебя к Кайнестону?
– Крован, – проворчал Собака, – всегда причиняет боль.
Сильюн перевел взгляд с одного на другого: у Собаки ходуном ходила грудная клетка, а Люка била дрожь.
Сильюн всегда считал, что гнев так же бессмыслен, как и сожаление, и он с презрением смотрел, когда его отец и братья приходили в ярость. Но сейчас он впился пальцами в податливую кожу кресла, желая, чтобы это была шея Араилта Крована.
Да, он знал, что этот человек в своем замке совершает нечто чудовищное, но только с теми людьми, которые заслужили это: либо совершили преступление, либо по глупости нажили себе могущественного врага.
Но Дар – это чудо. Величайшее чудо в этом мире. Конечно, некоторые действия, совершенные с помощью Дара, были, по сути, вредными: акт Молчания и все, что причиняло боль, как, например, шоу Гавара в Милмуре. Но причинять человеку нестерпимую боль ради одних лишь экспериментов с Даром – дело постыдное. Это все равно что изготовить цветок из бритвенных лезвий или сварить варенье из белладонны.
Сильюн внимательно посмотрел на Люка, тот ответил ему вызывающим взглядом. То, что он пережил, ясно читалось в его больших голубых глазах. И Сильюн почувствовал, что с его языка готовы сорваться слова. Те слова, которые он не мог заставить себя сказать, когда они спорили в домике у ворот.