Сийм-Силач
Шрифт:
Все вздыхали, Сийм обещал вскоре навестить друзей, и не успели циркачи глазом моргнуть, как носок красного сапога с любопытством выглянул за дверь и почти силком утащил за собой Сийма.
Первый же встретившийся на пути ручеек промочил красные сапоги. Но выглянуло солнышко, высушило сапоги, а заодно выдубило и лицо Сийма, так что стало оно по-весеннему загорелым. Ну, да ладно. Расстегнул Сийм золотые пуговки сюртука, сдвинул на затылок зеленую треугольную шляпу и пошел дальше. В груди у него запело, и с губ сорвался свист. И вот странно, высвистывалась все время одна и та же знакомая песенка:
СлавноеКрасные сапоги мерили асфальт, топали по проселкам, прыгали через — канавы, пока не вывели Сийма-Силача на раскисшую тропку. Свист оборвался, и до Сийма донесся многоголосый птичий щебет. Птицы словно сговорились: все та же мелодия о славном местечке неслась над лугами.
Ни минуты не колеблясь, любопытные сапоги свернули на топкую тропинку, не тревожась о том, что выпачкались в грязи снизу доверху.
Подойдя к покосившимся воротам, Сийм растерянно остановился. Он не понимал — то ли сапоги его сюда привели, то ли сам он решил в кои веки заглянуть в дом своих прадедов.
С трудом раскрыл он ворота, так что натужно заскрипели ржавые петли. Слева росли каштан и ель, справа — береза и рябина. Деревья эти посадил еще его покойный отец — Мате. Вдруг Сийм почувствовал, что зеленая шляпа сама собой слетела с его головы. Оказалось, она зацепилась за липкие каштановые почки и повисла на ветке. Но парень смутился, даже одна щека у него покраснела. Как же он забыл, что на пороге отчего дома положено снимать шляпу!
Треуголка так и осталась висеть на ветке, а верзила Сийм, почесывая затылок, зашагал к дому.
Но вот беда: пока он странствовал по белу свету, ключи от дома где-то затерялись. На дверях висел большой ржавый замок. А Сийм, как назло, за всю жизнь не встретил человека, который научил бы его взламывать замки. Ну, да ладно, не зря же люди зовут его силачом — он поднатужился и снял дверь с петель.
Покуда Сийм путешествовал, в родительском доме неустанно трудились пауки и оплели все комнаты вдоль и поперек цепкой паутиной. Чихая и размахивая руками, прокладывал великан себе дорогу. На кухонном столе, словно ил на дне моря, лежал толстый слой пыли. Старый медный колокол, еще прадедами подвешенный на перекладине, был опутан паутиной, как густой сетью. Сийм трахнул кулаком по колоколу — и словно мучной ларь провалился. Пыль облаком взвилась под потолок. Сийм еще раз ударил в колокол, на этот раз он отозвался. Сначала звук был слабый, немощный, будто колокол хрипло откашливался, но скоро старая медь запела в полный голос.
В былые времена, когда Сийм жил в этом доме вместе с родителями, мать звонила в колокол, сзывая семью к трапезе. И вот колокол гудит как раньше, да только пусто на столе, холоден очаг, а в закоптелых котлах давным-давно не осталось ни крошки. Только старые мыши, помнившие этот звон, высунули на всякий случай носы из щелей и вопросительно уставились глазками-пуговками на Сийма. Известное дело, надоело мышам всухомятку грызть бревна да жевать сухой мох в пазах, захотелось полакомиться хлебными крошками.
Тяжело опустился Сийм на скамью и стал вытряхивать пыль из-за ворота. И хоть был он здоровенный мужчина, стало ему жалко себя до слез. Сапоги тоже не знали, куда вести его дальше. Они устали, были покрыты грязью и пылью, и только местами еще проглядывал веселый красный
Закручинился Сийм, что нет рядом с ним родной матушки, которая, бывало, весь день усердно скребла котлы, сметала сор, поддерживала огонь в очаге, и там всегда уютно шумел чайник.
Мыши глядели-глядели на приунывшего великана и, потеряв надежду на угощение, снова попрятались в норки. Разве дождешься чего от такого неумехи?
Сийм шумно вздохнул, так что поднялся столб пыли, а паутина заколыхалась, как водоросли на дне морском. У парня даже в груди защемило, когда он вспомнил отца. Каждый день старик мел метлой порог, ему ничего не стоило выточить вместо потерянного ключа новый.
Сийму в голову не приходило, что дело мастера боится. Он знать не знал, что, не учась, и лаптя не сплетешь. Думал, просто инструменты не пришлись ему по руке.
Ну, да ладно. Живот у Сийма совсем подвело, и он вконец расстроился. Пока его не было дома, мыши опустошили все закрома и кадки, выгрызли самые сочные местечки в бревнах. Да и что толку с этих бревен! Великан, хоть зубы у него и крепкие, в самые голодные дни не жаловал дерева — от опилок чихать начинал. Сийм снова шумно вздохнул, и клуб пыли выкатился через порог во двор.
Так сидел он на кухне, охал да вздыхал, пока облако пыли не докатилось до ближнего двора. И соседка — звали ее Смышленая Трийну, — заслышав звон колокола, догадалась, что в покинутом доме кто-то поселился.
Трийну не любила отказывать себе в удовольствии поразузнать новости и, путаясь в широком подоле юбки, вихрем влетела в дом. Ну и удивилась же Трийну, когда увидела за столом самого Сийма-Силача. Давно с нетерпением ждала она, когда вернется он в родительский дом.
Надо сказать, что Трийну любила поиграть на органе, но удавалось ей это редко. Где в деревне найдешь человека, у которого есть время раздувать мехи органа. А Трийну знала, что другого такого ветрогона, как Сийм, во всей округе не сыщешь. Поэтому, увидев Сийма, Смышленая Трийну даже подпрыгнула от радости. Маленькой цепкой рукой схватила она его огромную лапищу и потащила в кирку.
Сийм понимал, что по работе и плата. А за Трийну дело не станет — на плите у нее всегда чугун наваристого супа стоит. Потому-то силач стал так усердно раздувать мехи, что трубы органа затрещали от мощного напора воздуха.
Трийну включила регистры и стала играть одну мелодию за другой. Кирка гудела, а со шпиля музыка взмывала под самые небеса.
А Сийм-Силач знай себе орудовал мехами, и на душе у него становилось все светлей и светлей. Он решил, что если человек умеет хоть ветер гонять по трубам, значит, он уже чего-нибудь да стоит.
СИЙМ ИЩЕТ В ЛЕСУ СВОЮ СУЖЕНУЮ
Пять дней подряд играла Трийну на органе, и все пять дней Сийм усердно орудовал мехами. Поутру, наевшись до отвала каши, он до самого обеда гонял ветер по трубам органа, а потом за обе щеки уписывал наваристую похлебку.
Торжественные звуки органа неслись над полями и лугами, вливались в многоголосный весенний шум. С треском лопались почки на деревьях. Трийну не сомневалась, что ее музыка помогает весне побыстрей набрать силу.