Сизифов труд
Шрифт:
И общее настроение в гимназии и внешний облик ее подверглись коренным изменениям. Старшие ученики сразу почувствовали, что только сейчас за них взялисо как следует; пан Пазур замолк и лишь гримасами да таращеньем глаз показывал своим старым любимцам, что ни за какие сокровища не обмолвится ни словечком; и наконец учителя поляки вне стен гимназии вовсе не разговаривали с учениками, чтобы не говорить по-русски, в случае же крайней необходимости обращались не иначе, как на официально принятом языке.
Новые власти ввели новые школьные порядки. На торжественном открытии учебного года в актовом зале директор произнес неслыханно патриотическую речь и сам растрогался до слез, но слушатели не поняли его, так как и вправду не могли взволноваться
Инспектор, тот сразу развил такую деятельность, о которой клериковские гимназисты и представления ке имели.
Прежде всего он взялся за ученические пансионы. Нововведения сыпались одно за другим. В каждой квартире был назначен «старшой», в обязанности которого входило наблюдать за братией из младших классов, введены были журналы, куда записывались отлучки с квартиры, заносился каждый шаг, каждая минута отсутствия, а также жалобы на дурное поведение сожителей.
Классные наставники и все учителя были вовлечены в нечто вроде полицейско-следственной службы. На всех была возложена обязанность через известные промежутки времени поочередно посещать ученические квартиры и днем и ночью.
Инспектор и его сателлиты ходили по этим квартирам беспрестанно. Они производили обыски, заглядывали не только в сундучки, но даже собственноручно рылись в сенниках, подслушивали под окнами, подстерегали у дверей, неожиданно являлись в ученические квартиры рано утром и т. д.
Какое влияние оказало все это на повышение нравственности клериковских гимназических масс, судить трудно, во всяком случае, если «старшие», «дежурные», репетиторы – словом, все семи– и восьмиклассники – по-прежнему ускользали по ночам в город с им одним известными целями, то иметь на квартире книжку, напечатанную польскими буквами, действительно стало невозможно.
Это изгнание польских книжек из некоторых помещений в городе, в то время как другие книжки спокойно лежали в тех же помещениях, хотя бы и без пользы, было явлением поистине комическим.
Обреченная на изгнание в соседние комнаты, обездоленная «привислинская» печать, как гоголевский сумасшедший, могла до бесконечности задавать себе вопрос: «Почему я не камер-юнкер? Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?» [26] Однако в Клерикове эти вопросы, как глас вопиющего в пустыне, ниоткуда не могли дождаться ответа.
Частые обыски и особенно внезапные посещения, беспокойство ожидания, опасения, что кто-то подслушивает, во всех отношениях очень плохо влияли на молодежь, которую так усердно воспитывали гимназические власти. Для всех живущих на ученических квартирах годы, проведенные в гимназии, были годами тюремного заключения. Маленький гражданин, едва проснувшись, мог встретить испытующий взгляд Мешочкина; глаза и уши Мешочкиных, Маевских, Забельских и других подстерегали его всю первую половину дня. В послеобеденные часы он непрестанно ожидал их появления и даже ночью его могли разбудить, прервав грезы о полях, цветах, птицах, любящих родителях и знакомых, которые, будто назло Мешочкину, все говорили на запрещенном польском языке, – и он снова видел над собой проклятые глаза, которые, казалось, подсматривали сладкие сны, намереваясь подробно описать их в надлежащей рубрике, под соответствующим номером.
26
Неточная цитата из повести Гоголя «Записки сумасшедшего».
Целый арсенал средств и способов и введенная система слежки привели к окончательному разрыву между учителями и учениками. Правду говоря, в Клерикове и никогда-то не было излишней гармонии между «педагогическим корпусом» и ученической массой, и эти два общества представляли собой два враждующих лагеря, которые боролись между собой, явно и тайно пуская в ход
Учителя поляки в докрестообрядниковский период, кто подчиняясь врожденной потребности в действии, кто руководствуясь чувством, притаившимся в девяносто девятой клеточке его оппортунистического сердца, предпринимали иной раз некоторые попытки смягчить роковую борьбу этих двух лагерей. И надо сознаться, что эти мельчайшие поступки и опасливые полуслова производили впечатление. Почти каждое из них уподоблялось библейскому зерну, падающему на плодородную почву. С наступлением новой эры все мосты были сожжены и знакомства прерваны. Лица учителей-оппортунистов внятно говорили: рассчитывайте, юноши, только на себя, делайте, что хотите, ибо мы вынуждены, как зеницу ока, беречь наши должности.
Так оно и получилось.
Директор Крестообрядников с инспектором Забельским были парой недюжинных политиков. Ни один, ни другой не поднимали грубых скандалов с родителями н не преследовали учеников. Если последних застигали на месте преступления, к ним отнюдь не применяли тиранических мер. Вину всегда прощали, если же приходилось карать, то это делалось крайне осторожно, и снисходительно, дабы юнец чувствовал на себе не бич тирана, а любящую руку отца. В случаях конфликта между учеником и учителем поляком директор и инспектор всегда и безоговорочно становились на сторону ученика, преуменьшали его вину, а когда это было невозможно, добивались от учителя поляка отпущения вины.
Такого рода тактика оказала на молодежь некоторое воздействие.
Ученики трепетали перед новой властью, но в то же время чувствовали, что у них есть сильная рука в борьбе с Ногацкими, Be лькевичами и т. д. Впрочем, руководители гимназии не удовлетворились реформами в гимназических стенах. Это были, как мы уже сказали, патриоты более крупного масштаба, поэтому их зоркие глаза были устремлены на город, на его округу, на губернию – на весь польский край. Работа их шла как бы по двум руслам. Во-первых, их целью было ускорить пульс жизни «истинно русских людей» в городе Клерикове; во-вторых, – деполонизация так называемых поляков. Согласно принципу «деполонизации» директор и классные наставники никогда почти не давали ученику разрешения посетить театр, когда ставилась польская пьеса. Зато с осени, главным образом по инициативе гимназических деятелей, стали затеваться русские любительские спектакли. Непрестанный, хотя и незаметный, прирост русского элемента в Клерикове облегчил группировку сил, необходимых для создания этого рода зрелищ. Приезжая публика, состоящая из чиновников, педагогов, их жен и дочерей, с увлечением поддержала инициативу директора.
Поневоле, а вернее ради карьеры, пришлось поддерживать ее и «привислинцам», занимавшим сколько-нибудь высокие должности. Местный элемент, как всегда, относился ко всему этому пассивно: здешние обыватели настолько привыкли ко всякого рода чудесам, что если бы в один прекрасный день польский язык был вовсе отменен, а вместо этого им было бы предложено говорить, писать и думать по-китайски, это бы никого не удивило. Между собой, разумеется, повинуясь привычке, продолжали бы говорить на родном языке, но публично писали бы и говорили по-китайски.