Сизифов труд
Шрифт:
«Мы должны подробно изучать все симптомы и последствия убийственного равенства, чтобы уметь в нашей дальнейшей общественной работе уважать личности, выдающиеся силой своей традиции, таланта, образования, заслуг, чтобы выработать и сохранить здоровую иерархию, чтобы одни умели управлять, а другие слушаться их и поддерживать. Мы должны показать во всем их ужасе последствия легкомысленных, питаемых мимолетным чувством порывов, чтобы, сохраняя энтузиазм, пробудить в себе политический инстинкт, умение пользоваться обстоятельствами, мужскую энергию и стойкость в труде».
Таким образом, пропагандистские мероприятия инспектора Забельского достигли своей цели, поскольку окончательно оттолкнули всю эту молодежь, занимавшуюся литературой, от отечественных дел, которых она совсем не знала, и посеяли в умах специфическое, чисто клериковское отвращение ко всему польскому. Русофильство во всем – вплоть до религии – считалось в кругах этой молодежи синонимом прогрессивности,
В партии вольнолентяев, куда шли все больше сыновья шляхтичей и вообще состоятельных люден, занимались главным образом бездельничаньем; всеми способами отлынивали от уроков и втирали очки учителям, до упаду отплясывали на масляницу, увлекались катанием на коньках, тайной верховой ездой и еще более тайным посещением маскарадов в обществе приезжих актрис и девиц, живущих в Клерикове постоянно. Партия эта не выносила никаких литературных занятий – главным образом потому, что они влекли за собой сверхурочную и внеклассную работу. У вольнолентяев играли в карты, о чем «литераторы» и мечтать не могли, поскольку среди них было множество подлиз и обыкновеннейших шпионов. Вольнолентяи, как сообщество по существу противозаконное, не терпели в своей среде ни одного доносчика. Они были связаны между собой узами дружбы, представляли сплоченный круг гимназического high – life, [40] и вследствие этого тайна игры в стуколку сохранялась строжайшим образом, несмотря на усиленные расследования инспекции.
40
Светского общества (англ.).
Место игры назначалось то тут, то там, а чаще всего в доме врача Вышоберского, вернее в комнате его сына, пользовавшегося всеобщей любовью, вольнолентяя Антося. Участники собирались поздно вечером, около двенадцати, притом в такие дни, когда отлучку с квартиры можно было объяснить посещением театра, присутствием на астрономических занятиях с учителем космографии, на детском балу или законным визитом к родственникам. И тогда, за плотно закрытыми ставнями, в густейшем папиросном дыму, партнеры до поздней ночи сражались в стуколку. Страсти разнуздывались до предела, так как ставка достигала иной раз сорока рублей. Случалось, что кто-либо из домашних, посвященных в тайну, чтобы разогнать игроков, нарочно стучался ночью, подражая стуку инспектора. Тогда храбрые вольнолентяи гасили свет, прятали карты и лезли под кровать, за шкаф и в шкаф, толкаясь и ушибаясь в потемках.
Самый разгар увлечения карточной игрой пришелся на время молитвенных собраний, предшествовавших великопостному говению. Четыре старших класса собирались в одном большом зале. На первых скамьях сидело десятка полтора учителей католиков, а на кафедре стоял приглашенный ксендзом-префектом викарий местного прихода. Ксендз этот был мал, худ и говорил тихоньким голосом, таким однообразным и бесцветным, что сон смаривал самых выносливых слушателей. Усатое и бреющее бороды общество вольнолентяев-старшеклассникоп располагалось на задних скамьях в глубине зала, по соседству с печью. Во время второго собрания, когда ксендз продолжил рассказ о покаянии и. принялся нанизывать бесконечно длинные периоды, в зале было тихо, как в храме.
Казалось, здесь нет ни одной живой души. Учителя сидели в расслабленных позах, благочестиво уставившись остекленевшими глазами на оратора, ученики не шевелились. Кто сел, заложив ногу на ногу, так и сидел, кто устремил глаза на какой-нибудь гвоздь в полу, – ни на миг не отрывал их. Прошел час, полтора, пробило два, начался, наконец, третий… И вдруг среди мертвой тишины с последних скамей раздался громкий, нетерпеливый возглас:
– Да бей же трефой!
Невозможно описать суматоху, вызванную этими словами. Власти кинулись преследовать бесстыдных игроков, подвергли допросу и обыску всех и вся, однако так и не нашли ни злоумышленника, призывавшего бить трефой, ни его партнеров.
Другая группа с увлечением предавалась верховой езде. За предместьем Рокитки, в сараях на окраине поля, располагался с осени и на все зимнее время эскадрон драгун. Некоторые из вольнолентяев завязали отношения с вахмистром одного из эскадронов и за большие деньги поздно вечером получали на несколько часов трех оседланных лошадей. Их украдкой выводил в чистое поле подговоренный солдат и там ожидал наездников. Они приходили тайком и, переряженные в штатские куртки, шапки и высокие сапоги, прыгали в седла и скакали во весь дух по малопосещаемым дорожкам.
Менее рыцарственно настроенная компания безумствовала из-за актрис. Переодетые дворниками, евреями, девицами, старыми бабами и т. д. они ходили на представления «Прекрасной Елены» и рукоплескали знаменитым в Клерикове красавицам странствующей труппы.
Легендарные вещи проделывал в этом смысле ученик седьмого класса Вольский. Он был безумно влюблен в так называемую Искорку, игравшую
Ни одну, ни другую группу молодежи не занимали предметы, которые им преподавали в гимназии. Преобладающее большинство старшеклассников совершенствовалось только в математике, и этот предмет действительно развивал умы. Начиная с шестого класса интересовались также физикой, хотя преподавали ее совершенно беспомощно. Остальные предметы, то есть древние языки, русский язык, историю и т. д., гимназисты считали неизбежным злом и терпели их, поскольку как известно non vitae sed scholae disciraus. [41] Расширенные курсы латинской и греческой грамматики и бесконечные переводы «Илиады», «Одиссеи», «Энеиды», трагедий Софокла, произведений Горация, речей старого адвоката Цицерона, «Воспоминаний» Ксенофонта, диалогов Лукиана, речей Демосфена и т. д. занимали массу времени. Переводили «по кусочку» и так, что юноши не получали ровно никакого представления о целом, о мысли и форме чудесных классических произведений, хотя и изучали их в оригинале. Ни один ученик не мог бы связно изложить содержание «Илиады», не мог даже объяснить, о каких именно событиях говорится в очередной главе греческого оригинала, которую он зубрит наизусть. Впрочем, об этом никто и не спрашивал. По клериковским представлениям чтение «Илиады» в оригинале означало усвоение как можно большего количества греческих слов и грамматических форм и вместе с тем умение отбарабанить целые страницы наизусть.
41
Не для жизни, а для школы учимся (лат.)
Русский учитель, преподававший греческий язык, был по призванию археологом-славяноведом. Гомера он преподавал по необходимости, как чиновник такого-то и такого-то ранга, поставленный правительством для того, чтобы накачать столько-то и столько-то ведер греческого. Он никогда не давал своим ученикам прочесть Гомерову эпопею в каком-нибудь переводе, по которому они могли бы познакомиться с содержанием; наоборот, пользоваться всякого рода переводами было строго воспрещено. Быть может, чуточку больше смысла было в переводах греческой прозы, хотя и здесь по полугоду мусолили какой-нибудь отрывок из сочинений, не излагая его в целом.
Зимой, при сероватом свете печального дня, во время проверки устных переводов, весь класс словно погружался в какой-то странный сон. Монотонно повторяющиеся слова и обороты действовали на сознание, как журчание дождевых капель или зрелище медленно тающего снега. Мысль, которой не давали воли, замирала в оцепенении. На первый взгляд могло показаться, что клериковская молодежь упражняет на классике если не души, то по крайней мере память. Но и это было иллюзией. Слова и обороты, затверженные с такими усилиями и трудами, никакими ассоциациями не были связаны с внешним миром, не пробуждали эстетических чувств и вообще никто не знал, зачем их учат. Это были мертвые, бесплодные звуки. Отвечающие им мозговые токи передавались лишь по очень немногим каналам. Не удивительно, что юноша, окончивший клериковскую гимназию, через несколько лет так основательно забывал греческий, что с трудом различал буквы того языка, на котором еще недавно мог излагать свои познания. Весь запас литературно-грамматических сведений бесследно исчезал из его памяти, как исчезает изображение с незакрепленной фотографической пластинки, вынесенной из затемненной комнаты на свет.