Скала Таниоса
Шрифт:
В Великом Загорье толпа местных жителей встретила их холодно, однако никого из них особо не задевали.
По возвращении шейх объявил трехдневные поминки, на сей раз у него в замке: мужчинам предлагалось собраться в Зале с колоннами, женщинам — в гостиной, где шейхиня прежде сиживала в окружении тех поселянок, что искали подле нее убежища от приставаний хозяина, то была просторная комната с голыми стенами и без мебели, если не считать низеньких скамеечек с мягкими сиденьями, крытыми голубыми хлопчатобумажными чехлами.
Но кому же было устраивать поминки? Автор горной хроники поясняет, что, коль скоро «усопшая на ту пору
У мужчин все происходило совсем иначе. Там тоже никто не заблуждался относительно чувств, испытываемых остальными, но о том, чтобы нарушить благопристойную видимость, и речи быть не могло. Этого не допускало уважение к шейху, но прежде всего — присутствие его сына, которого он привез из Великого Загорья, пятнадцатилетнего Раада, единственного существа, имевшего причины горевать чистосердечно. Поселяне — и даже его собственный родитель — видели в нем чужака. Да таковым он, в сущности, и был, ведь его нога с годовалого возраста не ступала на землю селения; семейство его матери не поощряло бы таких попыток, да и шейх не решался слишком настаивать, боясь, как бы тестю не вздумалось прислать с внуком «эскорт» в своем вкусе…
Знакомство с этим молодым человеком стало сущим испытанием для жителей Кфарийабды. Причем испытание возобновлялось всякий раз, когда он открывал рот и слышался выговор уроженца Загорья, ненавистное наречие «саранчи». Само собой, он же там и вырос. «Одному Богу ведомо, что кроется за этим говором, — твердили они себе, — да и как знать, чего ему матушка его напела про наше селение?» Пока Раад был далеко, поселяне об этом вовсе не задумывались, но теперь до них дошло, что их господин, без малого шестидесятилетний, уже завтра может исчезнуть, оставив свои земли и людей во вражьих руках.
Если сам шейх и терзался подобным беспокойством, он отнюдь этого не показывал, а с сыном обходился как с мужчиной, которым он станет, и своим наследником, которым он уже был. Усадив его слева от себя и принимая соболезнования, он порой называл ему имена подходивших и краем глаза посматривал, проверяя, внимательно ли он наблюдает за жестами отца, сумеет ли их повторить. Ведь недостаточно встречать каждого посетителя сообразно его рангу, надобно еще принимать в расчет тонкости его положения. Если это арендатор Бу-Нассиф, в свое время пытавшийся мошенничать при дележе урожая, следует предоставить ему склониться, взять руку господина в свои, запечатлеть на ней долгое лобзание и только потом выпрямиться. Когда же перед тобой арендатор Тубийа, верный слуга всего господского семейства, надлежит, едва состоится поцелуй, тотчас подхватить его под локоть, изображая, будто помогаешь ему подняться.
Что до арендатора Халхуба, давнего соратника военных походов и охотничьих потех, он
Это только насчет арендаторов, но свои правила есть и в отношении к горожанам, к кюре, нотаблям, товарищам по оружию, есть особенности в обхождении с ровней, с замковой прислугой… Кое-кого надобно называть по имени, кому-то в ответ на его соболезнования положено отвечать какими-то фразами, касающимися его самого, да, понятное дело, не одними и теми же для всех, и тон должен быть разным.
И сверх того есть еще более особенные, совсем уж единичные случаи, как с Надиром, бродячим торговцем и погонщиком мулов, выгнанным из замка четыре года назад, а ныне использующим этот повод, чтобы добиться прощения. Он явился, замешавшись в толпу, с преувеличенно скорбным видом — тут шейх прошептал длинную фразу на ухо сыну, а погонщик мулов тем временем подошел, согнулся в три погибели, взял руку шейха, поднес к губам и надолго припал к ней.
Если бы хозяин не желал такого примирения — непреклонность, впрочем, почти неслыханная в час траура, — он бы отвернулся, притворяясь, будто поглощен беседой с Гериосом, находящимся у него за спиной, и продолжал бы не замечать просителя до тех пор, пока тот не удалится или ему не «помогут» это сделать. Но к подобному образу действия шейх если и мог прибегнуть, то лишь в случае, когда провинность была сугубо тяжкой, скажем, если субъект, подобно Рукозу, объявленный вором и изменником, преспокойно заявился бы сюда в расчете на отпущение грехов. Проступок, совершенный Надиром, по здешнему выражению, «на столько карат не тянул», и потому шейх, заставив Надира несколько секунд затравленно пялиться на господскую руку, наконец утомленно вздохнул и потрепал его по плечу:
— Помилуй тебя Бог, Надир, но твой язык заслуживает виселицы!
— Это у меня от рождения, шейх!
Погонщик мулов провинился в том, что в присутствии господина допустил возмутительную дерзость. Он был в замке постоянным гостем, там ценили его беседу и познания, это и вправду был один из самых образованных людей Горного края, даром что его поведение и род занятий отнюдь не давали повода его в том заподозрить. Неизменно падкий на любые новости и новшества, он держал ухо востро, когда доводилось иметь дело с образованными клиентами. Однако еще больше он любил, когда слушали его, и тут ему было наплевать на качество аудитории.
Утверждали, будто ему случается, взгромоздившись на мула, пристроить ему на загривок книгу и в таком виде разъезжать по дорогам. Прослышав о каком-либо произведении, интересном для него и опубликованном на арабском либо турецком — двух языках, на которых он мог бегло читать, — он готов был выложить весьма круглую сумму, лишь бы им завладеть. Обычно он говорил, что именно по этой причине так никогда и не женился, ведь ни одна женщина не пожелала бы иметь мужа, тратящего на книги все, что заработает, до последнего пиастра. Сельские злые языки поговаривали о другом, о пристрастии к эфебам, но тут его никогда не ловили с поличным. Как бы то ни было, если шейх прогневался на него, то не за эти недозволенные склонности, а из-за Французской революции.