Скала Таниоса
Шрифт:
До сих пор шейх улыбался с легкой насмешкой, ему нравилось поддразнивать кюре. Но внезапно лицо его посуровело.
— Я тебе все объясню, буна,чтобы ты меня после не упрекал, что я застал тебя врасплох. Если в четверг до захода солнца твой патриарх все еще не подоспеет выразить мне соболезнования, я отправлю сына к англичанину в его школу.
Прошло уже добрых четырнадцать лет с того дня — дня рождения Таниоса, — когда прелат посещал наше селение. Он взял сторону шейхини и держался ее до конца, возможно, потому, что считал себя ответственным за этот злополучный брак и злился на шейха, что поставил его в такое затруднительное
Там без особого труда примирились с такой утратой. Стало хорошим тоном говорить, что без него легко обойтись, как на празднике Святого Креста, так и при обряде конфирмации, когда пощечина прелата должна надолго оставить на лице подростка памятный след: в исполнении буныБутроса она выглядела достаточно лихо. Тем не менее сие подобие отлучения тяжким грузом ложилось на души верующих: всякий раз, когда наступали чья-либо кончина, опасный недуг либо неурожай — те житейские невзгоды, что побуждают спрашивать: «Чем мы прогневили Небеса?» — в памяти оживала ссора с патриархом, будто ржавый нож поворачивали в старой ране. Не пришло ли время покончить с этим? Разве поминки — не самый подходящий повод для примирения?
Во время похорон шейхини в Великом Загорье прелат, руководивший церемонией, над раскрытой могилой нашел слова утешения для каждого из членов семьи. За исключением шейха. А ведь тот позабыл обиды, свои и всего селения, он присоединился к ним в час печали; и как-никак он был супругом покойной.
Вышло тем оскорбительнее, что все семейство умершей и важные лица Кфарийабды стали свидетелями этой демонстрации пренебрежения. Шейх тотчас отправился к сторожу патриаршьего храма и объявил ему тоном чуть ли не угрозы, что намерен устроить в замке три поминальных дня и ожидает, что саийидна(его святейшество) патриарх соблаговолит прибыть, если же нет…
Весь первый день напролет, пока посетители чередой проходили перед ним, шейх только и делал, что втайне спрашивал себя: «Приедет или нет?» Он и кюре на другой лад повторил ту же смутную угрозу:
— Если твой патриарх не явится, смотри, даже и не думай корить меня за то, что я тогда сделаю.
БунаБутрос два дня не показывался в селении. То была попытка испытать последний шанс, но его миссия ни к чему не привела. Возвратясь, он объявил, что саийиднаотправился в поездку по селениям Великого Загорья и ему не удалось встретиться с ним. Столь же вероятно было, что они все-таки повидались, но кюре не смог уломать патриарха. Как бы то ни было, в четверг вечером, когда шейх, окруженный последними гостями, покидал поминальную залу, никакая митра на горизонте не маячила.
В ту ночь кюре не спалось. После двух дней напрасной тряски на спине у мула он был смертельно разбит, но даже такая усталость не утихомирила его тревог.
— И к тому же, — жаловался он хурийе, — когда имеешь дело с мулом, он понимает, куда идет, прямиком к пропасти не побежит. А эти двое, шейх и патриарх, несут на своих спинах всех христиан и с такой ношей, как
— Ступай в церковь и помолись, — сказала ему жена. — Если Господь смилостивится над нами, завтра он ниспошлет нам парочку мулов: одного владеть замком, а другого — в патриархию.
ПРОИСШЕСТВИЕ IV
ШКОЛА АНГЛИЙСКОГО ПАСТОРА
В ответ на Ваше письмо я счастлив подтвердить, что среди самых первых учеников Сахлейнской школы имелся вышеназванный Таниос Гериос, уроженец Кфарийабды.
Основатель нашего учебного заведения преподобный Джереми Столтон обосновался в Предгорье вместе с супругой в начале 1830-х.
В нашей библиотеке остался небольшой ларчик, в котором сохранен его архив, в частности, многолетние подневные записи вместе с отдельными заметками и письмами. Если Вам угодно ознакомиться с ними, Вы будете у нас желанным гостем, но, разумеется, Вы должны понять, что не может быть и речи о выносе этих бумаг за пределы школы.
Молитве буныБутроса не хватило благочестивого рвения, ибо назавтра, войдя в Залу с колоннами, предшествуемый своей всклокоченной бородой, он убедился, что шейх все еще там, его одеяние не превратилось в сбрую, его уши не торчат так, что надо делать дыры в колпаке, а челюсти и губы под сенью седоватых усов нисколько не удлинились…
Похоже, он встал очень рано, а то и вовсе глаз не сомкнул, томимый собственными тревогами. Возле него уже толпились Гериос и несколько поселян. Кюре брюзгливо поприветствовал собравшихся и уселся у самого входа.
— БунаБутрос, — с благодушной игривостью чуть ли не закричал ему шейх, — иди-ка скорее сюда, сядь рядом со мной, невелика беда, если мы с тобой вместе примем его.
В душе кюре на миг затеплилась надежда. Быть может, хоть одна из его многочисленных молитв была наконец услышана!
— Так, значит, он придет?
— Само собой, придет. Впрочем, вот как раз и он.
Пришлось проститься с иллюзиями. В дверях явился совсем не патриарх, а пастор. Он приветствовал хозяина дома чередой краснобайски закрученных арабских формул вежливости, невозмутимый под изумленными взглядами поселян. Затем по знаку шейха он уселся.
— Провидение бдит над всем, буна:смотри, преподобный занял то самое место, где только что сидел ты.
Но у кюре сейчас не хватало духу, чтобы оценить шутку. Он попросил шейха пройти с ним в айван,уделить ему минуту для приватной беседы.
— Если я правильно понял, наш шейх принял решение.
— Это твой патриарх принял его за меня, я сделал все, что мог, и моя совесть спокойна. Погляди сам, разве у меня глаза человека, от которого бежит сон?
— В отношении саийиднаты, возможно, и впрямь сделал все, что следовало. Но касательно твоего сына разве то, что ты сейчас готов сделать, сообразно с велениями долга? Неужели ты вправду способен без угрызений совести послать его к этим людям, которые подсунут ему искаженное Евангелие, которые не почитают ни Пресвятую Деву, ни святых?
— Если бы Господу не было угодно, чтобы я принял подобное решение, он повелел бы патриарху дать нам полюбоваться его бородой на наших поминках!