Скалаки
Шрифт:
— Постой! —кричала она.—Отдай мои цимбалы! Постой!
На берегу, у густого кустарника, юноша остановился и поднял цимбалы высоко над головой.
— Они мои, они мои! — крикнул он в ответ и исчез в густом кустарнике.
Добежав до ольшаника, Лидушка услышала сильный шум и плеск воды, кусты скрыли от нее незнакомца. Он исчез, точно камень, брошенный в воду. Перепуганная и изумленная девушка попыталась было раздвинуть густые ветви, но у нее не хватило сил. Словно окаменев, стояла она, глядя в сторону реки, все еще надеясь, что юноша вернется с ее любимыми цимбалами.
Что это
Лидушка чувствовала скорее сожаление, чем гнев.
«О боже, бесконечна…» — звучало у нее в ушах, а вот поди ты, украл цимбалы, которые были так дороги «дяде».
Солнце склонялось к западу. Его золотые и пурпурные лучи проникали через деревья и трепетали на пышной лужайке.
— Лидушка! Лида! —раздалось сверху. Лидушка вздрогнула, узнав «дядюшкин» голос. Золотые полосы света исчезли, и ольшаник погрузился
в сумрак. В заброшенной хижине стемнело, наверху, «На скале», раздавались энергичные ругательства: старый хозяин по-драгунски честил неизвестного похитителя.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГОРЕМЫЧНЫЕ
Примерно в часе ходьбы от деревни Ж., вблизи деревушки Б., расположенной на холме, стоял одинокий крестьянский двор. Неподалеку от ветхой деревянной избы и такого же ветхого сарая, на склоне небольшой, поросшей травой долины, по которой проходила дорога к селу, зеленела березовая рощица.
В понедельник утром после того воскресенья, когда незнакомый юноша завладел цимбалами Лидушки, в неприглядной горнице одинокой усадьбы слышались жалобные причитания. Солнце еще не взошло, и сумрак в низенькой горнице медленно уступал место дневному свету. На грубо сколоченных стульях лежала одежда, постели были не убраны. Обитатели этой усадьбы были настолько бедны, что не имели обычного в те времена в деревенских избах полога, опускавшегося над кроватью. Только там, в темном углу у печки, над старинной широкой постелью, поднимались четыре столбика, соединенные перекладиной. Но не узорные занавески висели на ней, а старая одежда и сапоги.
На широкой постели у стены спал маленький четырехлетний мальчик в грязной рубашонке из грубого полотна. Его загорелые щеки рдели, как яблочки, пухленькая босая ножка покоилась на голубой подстилке. Возле мальчика лежал старик с запавшими мутными глазами и исхудалым лицом. Редкие седые волосы спадали на его морщинистый лоб. Костлявая, высохшая рука, на которой можно было сосчитать голубые жилы, белела возле ножки мальчика. Старик тяжело дышал, и в комнатке часто раздавался его судорожный кашель.
У постели на крашеном сундуке сидела женщина в старом платье, с полураспущенными волосами, падавшими на плечи. Ей было немногим больше сорока лет. Озабоченно смотрела она на несчастного больного старика своими впалыми глазами.
— Не лучше ли вам, батюшка? Можете ли вы встать? — спросила она, глядя с тревогой на его губы, которые шевелились, как будто он собирался что-то сказать. Но внезапный кашель помешал старику. Он только замотал головой.
Женщина уронила голову на грудь и, сжав руки на коленях, прошептала:
— Боже мой, боже мой! Как же нам быть?
Сделав усилие,
— Франтина еще спит?
— Пошла за травой, наверное, уже кормит.
— А кто пойдет на панский двор?
— Не знаю. А кто нам овес уберет? Небось уж перезрел. Франтина должна пойти на барщину, приказчик грозился, а что я тут одна сделаю? О боже! —И она расплакалась.—Батюшка, ничего у нас не выйдет,—начала она снова.—Может, лучше бросим усадь…—и она не смогла договорить.
Старик вздрогнул и глубоко вздохнул.
— Любая батрачка лучше нас живет… О господи, зачем ты призвал к себе Антонина?
У бедной женщины были причины для жалоб. Недавно умер ее муж. Здоровый и сильный, он неожиданно слег, и через два дня его не стало. Единственной помощницей вдовы была восемнадцатилетняя дочь Франтина, а маленький сын сам нуждался в уходе. Старик, свекор, отдавший усадьбу сыну и теперь живший у них, пока хватало сил, заменял покойного в хозяйстве, но не выдержал, надорвался и слег.
Все это произошло во время жатвы. Скудный урожай с небольшого поля нужно было свезти в амбар, чтобы бедной семье было чем кормиться до весны. Но даже и на это не было ни денег, ни рабочих рук, а когда настала уборка, пришел приказ из замка отправляться на барщину. Бедной вдове полагалось три дня в неделю выделять работника на барские поля. Управляющий распорядился отработать сразу за две недели — надо было на шесть дней оставить свое хозяйство и убирать господский урожай.
Вдова не знала, как ей быть; она извелась от забот и страха перед панами из Находского замка. Со слезами она вымолила отсрочку на неделю. Но теперь уже нельзя было больше откладывать.
— А как сосед Клима? —после минутного тоскливого молчания слабым голосом спросил больной.
— Сегодня тоже на барщине; в субботу он помог нам немного свезти, у него еще свой хлеб на поле.
— Видно, ничего не поделаешь, придется Франтине пойти. Может, погода еще подержится, там и мне авось легче станет, а потом…—но кашель прервал его речь.
Вдова вышла, утирая слезы. На крыльце она столкнулась с сильной, здоровой, темноглазой девушкой. Это была ее дочь, Франтина.
— Пришла с выгона?
— Я уже накормила скотину.
— Дедушка думает, что тебе надо пойти…
— На барщину? — с тоской спросила дочь.
— Что делать, кому-то надо идти; я пойду на свое поле, а Вашек останется с дедом.
Дочь ничего не ответила и, войдя в сени, взяла со старого сундука серп и большой головной платок. Мать завязала хлеба в тряпицу, и Франтина печально пошла, неся узелок в руке.
— Куда идешь, девушка? —раздался вдруг звучный голос.
Франтина остановилась и с удивлением посмотрела на незнакомца. Это был бедно одетый, стройный юноша, державший под мышкой цимбалы.
— На барщину.
— На барщину? А мужчин у вас нет, что ли? Погоди-ка!—Он подошел ближе и спросил хозяйку, почему она не посылает батрака. Вдова в немногих словах рассказала ему обо всем.
Немного подумав, юноша сказал:
— Ничего не поделаешь, придется пойти; я бы пошел за тебя, но ты с матерью сделаешь дома меньше, чем я. Ступай, я вам скошу овес, а если успею, то и уберу.