Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
И — просто так: «Давно не виделись», «Надо поговорить», «Тут приехал имярек из …Питера, Иркутска, Тбилиси… словом, заглядывайте…»
Эстетика застолья само собой включала в себя и эстетику застольной беседы. Того более: нередко поводом для застолья был некий акт творческого общения, когда кому-нибудь из друзей хотелось поверить друзьям плоды своих творческих усилий, — а много ли найдется мест, где сделаешь это столь духовно и душевно полноценно, как в доме у Лидии Борисовны.
Помню, Натан Эйдельман рассказывал здесь о замысле «Революции сверху». Саша Кутепов впервые читал свою композицию по «Доктору Живаго»…
Вспоминаю Герцена — о почетной задаче быть центром в обществе, разобщенном и скованном.
Лидия Борисовна не претендовала играть общественную роль. Она была из людей вроде обожаемого ею Корнея Ивановича Чуковского, чья общественная роль определялась участием в литературной жизни со взятой на себя — сознательно и бессознательно — обязанностью утверждать в ней истинное, очищать и облагораживать ее.
Всегда сильно горевала, когда уходили из жизни друзья-литераторы старшего и ее собственного поколения, с которыми многое ее связывало — доброе и недоброе, радостное и трагическое. Едва не всякий разговор о них завершала знаменитым: «Не говори с тоской: их нет, // Но с благодарностию: были». Да и не уходили они далеко и навсегда: в любую минуту, когда требовала того ее душа, она переступала в пространство памяти, чтобы снова общаться с ними — шла к своим.
Не раз говорила, что точно знает, как умрет. Неужели и вправду знала, что вот так — с томиком Баратынского в руке? Не потому ли потянулась взять книгу, что почувствовала приближение «всех загадок разрешенье» (по слову Баратынского)?
Я приставал к ней, чтобы написала книгу о советской литературе в ее живых образах и событиях, как они обитают в пространстве ее памяти. Она помнила многое из того, что неведомо историкам литературы, многое же из того, что ведомо, помнила так, как только она помнила: «Расскажи об этих беседах, спорах, дружбах и враждах, наивности, изворотливости, отчаянии, об идеалах, поруганных теми, кто в них свято верил, но так и не смог отказаться от них. Расскажи, как только ты умеешь — просто, спокойно, искренно, по-женски мягко, не философствуя, но с высоты твоего сегодняшнего возраста и знания, — оно получится уже и мудро».
Она не соглашалась:
«А мне что-то совсем не хочется работать, хотя вроде бы каждый день что-то пишешь, то радиопередачу, то рецензии, то какие-то статейки для энциклопедических словарей, но все это между делом, а писать что-нибудь серьезное нет никакой охоты — столько книг написано, что без меня как-нибудь обойдется. Бабушка моя говорила: „Жить надо так, чтобы в молодости делать все, что хочется, а в старости не делать того, что не хочется. Тогда будешь счастлива“. Вот я и стараюсь не очень себя обременять мыслями о „нетленках“. Столько еще непрочитанных прекрасных книг, столько невиданных стран и
Тоскую, что ее нет, но говорю с благодарностью — была.
Яков Костюковский
И тут Лидия Борисовна сказала… Мемуаразмы
Эти воспоминания (1945–2006) в форме диалогов называются «мемуаразмы» потому, что, с одной стороны, — это неприхотливые мемуары, с другой — вполне объяснимый в моем возрасте легкий маразм.
— Лидия Борисовна, вы трогательно написали в «Зеленой лампе» о своем раннем детстве.
— Да, Яша, это была счастливая пора, но есть один небольшой недостаток.
— Какой?
— В детстве еще нет воспоминаний…
Sic! Всегда, хотя мы были одногодками, Лидия Борисовна называла меня Яшей, а я ее — по имени-отчеству.
— А почему, Л.Б., вам тогда не поставили зачет?
— Профессор не спрашивал, а больше говорил о заслугах товарища Сталина. И только в конце спросил: «Что сказал товарищ Сталин на ХVII съезде партии». — «Вы спросите у товарища Сталина, он лучше знает, что он сказал».
— Интересное наблюдение? Поделитесь.
— Вчера я прочла в газете странную фразу известного писателя: «У меня не хватает слов, чтобы выразить мое возмущение преступными действиями безродных космополитов».
— А что здесь странного?
— Странно, когда у писателя не хватает слов…
— Я получил из Пярну от Дезика Самойлова письмо, а в нем стихи:
Дорогие Фира с Яшей, Я по вас скучаю, Вспоминая вас за чашей Присланного чая.— А вы ему чай посылали?
— Да.
— Тоже друг называется. Хороший коньяк ему надо было послать…
— На днях поссорился с вашим другом Долматовским.
— ?
— Он же теперь главный начальник московских писателей. И на секретариате вдруг предложил ликвидировать секцию сатиры.
— Почему же вы ему не возразили?
— Еще как возразил! А он говорит, что ты, Яков, кипятишься, мы же с тобой как братья, ты Аронович и я Аронович… Я ему ответил: Каин и Авель тоже были братья.
— Может, мне поговорить с Долматовским?
— Это ничего не даст. Говорят, что он выполняет указание ЦК, которому сатира ни к чему… Я о другом в связи с нашей перепалкой. Как мог Авель доверять такому брату, как Каин?
— А родственников не выбирают…
— Л.Б., мне кажется, что это вы придумали за художника Льва Бруни прекрасную фразу: «В моих жилах течет не кровь, а акварель».
— Вы меня разоблачили, но я хорошо знала Льва Александровича. Он мог бы именно так сказать…