Сказ о звонаре московском
Шрифт:
Обледенелые ступеньки, мороз, ветер. Я иду, спрятав нос в воротник. Сын, наверное, из школы вернулся, надо идти скорее. Позади остался целый мир, волшебный и непонятный, непостижимый, но до жалобности -- реальный. До какого-то неясного стеснения в груди. Глава 2
Котик легко отозвался на приглашение -- в следующую же нашу встречу у Яковлевых. Он придет за мной в субботу перед всенощной.
Сегодня его не будет в их доме, и мне как-то грустно. Вошел в душу.
Сдав пачку каталожных карточек, я задержалась, беседуя с Юлечкой. И тут впервые увидела
О, это чувство, которым содрогается молодость, глядя на зрелище старости, не оно ли незримым серебряным холодком пробегает по волосам юных, подготовляя, будя прислушивание к тому, что должно прийти? Словно над бездной наклонясь, глядела я ему вслед... Труд человека жив, а человек пережил себя...
– - Но, -- скажут мне, -- передержка! Разве все доживают до возраста такой старости, до второго младенчества?
– - Да, да, -- радостно впадаю я в возражение, -- разве не было у создателя чувашской письменности седых лет творчества? Когда несогбенные еще плечи были могучи и широки? (Когда старость еще кралась к ним...) А наш Павлов, для моциона весело в восемьдесят в городки играющий? Толстой, за год до смерти скакавший верхом? Но и они ушли, а творчество их осталось!
– - Значит, в субботу за вами заходит Котик?
– - сказала, выйдя за мной в переднюю, Юлечка.
– - Только будьте готовы, к вечернему звону нельзя опаздывать, да и он будет уже вне себя от страха, что опоздаем! Ему -знаете, что труднее всего? Вот именно эта точность -- он бы засел на колокольню на сколько хотите часов, он уж пробовал, на него там сердились -обещает только приготовить веревки, развести их все по порядку, чтобы начать, как надо ему, -- и вдруг тронет их, и еще до начала службы раздается звон, легкий, едва слышимый... Не терпится!
Мы улыбались обе. От радости, от предвкушений? От близости к таинственному, как в детстве...
– - Вот Глиэр и хочет проверить его композиторство, -- сообщила, прощаясь, Юлечка, -- Котик ведь спорит с теми, кто уже после детства пытался его учить! "Чему, мол, могут они научить меня, если они не слышат всех звуков? Один бемоль? Один диез? Они же глухие... Я б-ы м-о-г и-х у-ч-и-т-ь, но глухого не выучишь!" И смеется, и потирает руки: чешутся у него -звонить!
Часа за полтора до назначенного времени меня вызвали к телефону.
– - Ввы гот-товы?
– - послышался голос Котика.
– - Я к ввам иду! И вот уже звонок, и гость входит в мою заставленную старой мебелью комнату.
– - Я пришел зззаранее!
– - весело сообщил Котик, -- чтобы ббыла уверенность, что нне опозздаем!
Окинув блещущим взглядом стены, увешанные картинами и портретами,
– - У ввас интересно, -сказал он радостно.
– - Я люблю, ккогда -- так... Я нне люблю голые комнаты. Ттогда мне кажется, я -- в тюрьме! Или -- в больнице!
Он остановился перед большой фотографией моей сестры Марины.
– - Оччень четкое иззображение ми семнадцать бемолей, -- воскликнул он поглощенно.
– - А этто си двенадцать диезов немного стерто.
То была старая карточка отца моего сына Андрея.
– - И снова ми семнадцать бемолей, -- перешел Котик взглядом к детской фотографии Марины и, далее, к мелкой группе, где на фоне итальянского сада, в центре группы детей, стояла десятилетняя сестра моя, в матроске, похожая на мальчика, -- тутт у вас везде отчего-то ми семнадцать бемолей минор.
Его, видно, не интересовало, что он видит того же. человека в различных возрастах, это -- не доходило.
– - И -- оппять!
– - уже совсем восхищенно вскричал он, заглянув в стоящую на секретере рамку, где сестра моя, уже лет тридцати, была снята рядом с мужем и дочкой.
– - Это уддивительно! Основное звучание ккомнаты!
– - А какая моя тональность?
– - улыбнулась я.
– - Ми шестнадцать диезов мажор!
– - Тогчас, чуть изумленно, что (спрашивают об очевидности, пояснил Котик, -- это же -- яссно...
– - Это же только вам ясно, Котик!
– - отозвалась я педагогически. Он согласился, тотчас став серьезным:
– - Ну да, ну да! Эттого -- не понимают! Разумеется... И ввот я не понимаю, как можно жить и не слышать тон-нальности окружающих... в таком -ммолчанье! Наверное, этто -- трудно для человека! Не слышать! Удивительно! Я бы -- не мог! Нно -- который час? Скажите, пожалуйста? Наверное, пора!
Мы выходили в голубоватые сумерки. Мерзляковский переулок был тих. Вдруг Котик остановился, прислушиваясь.
– - Слышите?
– - спросил он потрясенным голосом, и лицо его стало торжественно, -- этто колокол Вешняковский звонит!
– - проговорил он счастливо, самозабвенно, -- этто хорошо, что далеко! Я один раз нне смог его вынести -- упал! Этто было давно...
Воздух был совершенно тих, никакого звона не слышалось. Без слов, одним согласным с ним волненьем, я ощутила: не "ему кажется", а -- "мы не слышим..."
Существование огромного мира звуков, нам недоступных, прошло по мне трепетом о себе заявившей реальности. Вдруг открывшейся.
Большой церковный двор в одном из замоскворецких переулков медленно наполнялся народом. Если бы взглянуть на него сверху -- обозначились бы две струи идущих: одна направлялась в храм, другая растекалась по дальнему углу двора, над которым возвышалась колокольня. И в то время как первая струя входила в двери безмолвно, вторая наполняла двор гомоном голосов. Переговаривались, то и дело взглядывая вверх, где виднелся, по временам исчезая за каменными выступами колокольни, силуэт человека в темном. Он что-то делал там, наклоняясь и выпрямляясь.