Сказание о Ёсицунэ (пер. А.Стругацкого)
Шрифт:
– Это просто своевольство господина Ходзё. Вывешивают перед тюрьмой и таскают по улицам головы врагов государства, а это всего лишь враг Ёритомо, вассал Ёсицунэ. Зачем же выставлять его голову?
И младший Ходзё в сопровождении пятидесяти всадников повёз голову прямо в Восточный край. Он прибыл двадцатого дня первого месяца и в тот же день предстал перед Камакурским Правителем.
– Взята голова мятежника, – доложил он.
– Кто таков? Как его имя? – последовал вопрос.
– Это вассал Судьи Ёсицунэ, и зовут его Сато Сиробёэ Таданобу.
– Кто его настиг?
– Наместник Ходзё.
Хотя
Когда были подробно доложены обстоятельства самоубийства и последние слова Таданобу, Камакурский Правитель сказал так:
– Это был храбрец. Такую силу духа надлежит иметь каждому. Среди молодцов моего младшего братца нет ни одного недотёпы. И Хидэхира тоже знал, что делал: из всего множества своих самураев он отобрал для Ёсицунэ как раз эту пару братьев! Как же так получается, что подобных воинов нет у нас в Восточном крае? Одного такого я предпочёл бы сотне иных. Если бы Таданобу напрочь забыл свою верность Ёсицунэ и перешёл бы на службу ко мне, то не знаю уж, как там в Танском царстве или в столице, а в нашей Стране Восьми Провинций я бы отдал ему любую!
Выслушав это, Таба и Касай проговорили:
– Да, Таданобу поторопился. Кабы дал себя взять живым, был бы у господина в вассалах.
Лишь Хатакэяма сказал без утайки:
– Умер он прекрасною смертью. И лишь потому, что он умер, вы столь восхищаетесь им. Если бы дал он себя взять живым и был доставлен сюда, вы бы стали его допрашивать, где Судья Ёсицунэ, и пытать страшными пытками. Так был ли для него смысл оставаться в живых? Невыносимо было бы ему, всё равно обречённому смерти, когда бы стали на него таращить глаза другие самураи. И такой человек, как Таданобу, не забыл бы свою верность Ёсицунэ и нипочём не перешёл бы к вам на службу, посули вы ему хоть всю Японию.
Уцуномия и Ои потянули за рукав друг друга, толкнули друг друга коленом и прошептали:
– Хорошо сказано! Хотя для Хатакэямы и не впервые…
Камакурский Правитель повелел:
– Пусть так, но голову выставите в назидание потомству!
Хори Ятаро поклонился, приказал одному из «разноцветных» нести голову следом и выставил её на морском прибрежье Юигахама у священных ворот храма Хатимана. Три дня спустя Камакурский Правитель осведомился, и ему ответили: «Всё ещё там». Тогда он сказал:
– Сожалею. Его родина далеко, родные ничего не знают и не придут за прахом. Когда голову храбреца долго не хоронят, он может сделаться мстительным духом этого места. Снимите голову.
Голову сняли и не бросили где попало, а погребли позади храма Незыблемого Долголетия Сётёдзюин, некогда воздвигнутого Правителем ради умиротворения духа императорского конюшего Ёситомо, незабвенного своего батюшки. Всё ещё сострадая, Камакурский Правитель повелел настоятелю переписать и посвятить духу покойного сто тридцать шесть сутр. А люди говорили о Таданобу:
– Ни в древности, ни в наши времена ещё не было такого воина!
О том, как Ёсицунэ скрывался в Наре
Итак, Судья Ёсицунэ отдался под покровительство настоятеля Кандзюбо в Наре. Настоятель, увидев его, очень обрадовался, поместил в зале, где хранились
И при каждом удобном случае он увещевал Ёсицунэ:
– Три года преследовали вы дом Тайра и лишили жизни множество людей. Не избежать вам кары за эту вину. Встаньте же от чистого сердца на истинный путь, затворитесь в монастыре на горе Коясан или в храме Кокава, повторяйте непрерывно великое имя Будды, и тогда, сколь ни мало осталось вам жить в этом мире, обретёте вы спасение в грядущей жизни. Разве вы и сами не думаете так же?
Судья Ёсицунэ отвечал на это:
– Неизменно с почтением внимаю вам, но надлежит мне ещё год или два воздержаться от пострига, ибо намерен я расчесться с негодяем Кадзиварой, ввергнувшим меня в пучину бедствий.
И эти его слова звучали ужасно.
Впрочем, Кандзюбо не терял надежды уговорить его покинуть суетный мир и с тем повседневно читал ему священные свитки, однако Ёсицунэ от пострига уклонялся.
По ночам, одолеваемый скукой, он стал выходить за ворота обители Кандзюбо и, чтобы рассеяться, играл на флейте. А как раз в то время обретался между монахов Южной Столицы некий головорез по прозвищу Пресветлый Тадзима. Однажды созвал он своих монастырских товарищей Идзуми, Мимасаку, Бэн-но кими, Тайфубо и прочих, а всего семерых, и им сказал:
– В Наре нас называют бесчинными и беспутными, а ведь мы ничем ещё такого прозвания не заслужили. Давайте же выходить по ночам на улицы и грабить у прохожих мечи. Это будет доход немалый.
– Правильно, дело стоящее, – сказали монахи, и они стали выходить еженощно и отнимать у людей их мечи. И даже самураи, равные в гневе самому ханьскому Фань Куаю, после встречи с ними возвращались домой налегке.
Однажды Пресветлый Тадзима сказал:
– Каждую ночь перед воротами Кандзюбо торчит некий молодчик, по всей видимости – нездешний, лицом белый, роста небольшого, в отличном панцире и при замечательном мече с золотой насечкой. Его ли это меч или его господина, но для этого молодчика он слишком даже хорош. Надлежит пойти и отобрать.
Монах по имени Мимасака возразил:
– Аварэ, ты предлагаешь нам сделать глупость. Слышал я, что у Кандзюбо стоит нынче Судья Ёсицунэ. Ещё с той поры, как ушёл он от ёсиноской братии. Если он и есть этот твой молодчик, то такое дело нам не под силу.
– Экий же ты трус, – сказал Тадзима. – Да почему же нам не взять его меч?
– Как тебе угодно, – ответил Мимасака. – Только как быть, если всё обернётся скверно?
– Что ж, тогда покопаемся в собственной шерсти и выставим напоказ свои язвы. Но нам не впервой рвать бумагу поперёк. Так или иначе, дорога нам к Кандзюбо.
– Вы шестеро, – наставлял он приятелей, – встаньте в тени у ограды и ждите. Я стукну набедренником о ножны его меча и крикну: «Здесь кто-то меня ударил!» Тогда вы выбегайте и при этом вопите: «Что ещё там за невежа? Как смеет он творить безобразия вблизи святого места, где проповедуется святое слово Будды? Погоди, не убивай его! Если он самурай, пострижём его и загоним в храм! Если простой горожанин, отрежем ему уши и нос и прогоним прочь!» И коль не возьмём мы тогда его меч, то будем последними трусами.