Сказание о флотоводце
Шрифт:
– Кому не охота в Севастополь, ваше превосходительство? Если бы вы упросили князя оставить меня при себе в Севастополе.
– Разве не жаль вам покинуть главнокомандующего?- строго осведомился Нахимов.
– Жаль! И себя жаль, и светлейшего... Но себя больше!
– вырывается у Стеценко.
– Его сиятельству и отсюда все видно, ему книги и донесения суть дела заменят, а я не учен, ваше превосходительство, довольствоваться донесением, я по делу, а не книгам скучаю...
– Вот и сказали бы ему это!
– предложил Корнилов.- Сами бы и попросились в город, на бастион...
– Просился.
– Ну и что
– Князь говорит: "Мои адъютанты - мои уши, мои уста, мои глаза, одни льстивые, боязливые в докладе, другие - с задором, с правдолюбием, -такие у тебя. Ты мне нужен"! Для равновесия, стало быть, - лейтенант усмехнулся.-Светлейший все знает, да только мало, видно, еще знать...
– Все знает!
– в один голос повторяют адмиралы.- Еще бы! Стеценко, обращается к нему Корнилов, -проводи к разночинцам.
В лесу разбит бивуак, горят костры и группами сидят у костров пришельцы, в странной для этих мест одежде, похожие на егерей, на охотников. У некоторых на фуражках поблескивают георгиевские крестики, а к поясу прилажен небольшой топор в матерчатом мешочке. Знать, повоевали немало, ходили па турка, а может быть, еще и на Бонапарта.
На деревьях висят хомуты, а кое-где рядом с хомутами скатанные в круг шинели. Старики с окладистыми бородами и цепким неторопливым взглядом из-под нависших бровей чувствуют себя вольнее молодых и, не приникнув к безделью, вырезают из дерева ложки наполовину сточенным походным ножом. В белой панаме на голове, и тужурке и высоких сапогах, с патронташем у пояса, полулежит на земле незнакомец и обстоятельно повествует о том, как добирался он сюда из Москвы.
– Месяц ныне, как из Москвы вышел. Сорок человек нас было, двое отстали. Лошадей на трактах, троек да обозов видимо-невидимо, а подсесть к кому-нибудь трудно. Полдороги, пожалуй, пешком шли. Иной раз устанешь, захочешь отдохнуть денек, но откуда-то другие навстречу выходят. "Куда, братцы?" - спрашиваю. "В Севастополь, к Нахимову", - отвечают. Ну, делать нечего, подымаешься и идешь с ними дальше!
Никто не замечает, как Стеценко и с ним два адмирала оказываются возле рассказчика. Нахимов остро вглядывается в его лицо и спрашивает:
– Откуда сам?
С земли разом вскакивают десятки людей. Все они, различив в сумраке адмиральские эполеты на плечах у пришедшего, приосаниваются и боязливо строятся плечо к плечу. "Не от светлейшего ли? Может, вспомнил, наконец, о них?"
Рассказчик, не ответив на вопрос, медленно и широко кланяется адмиралу и громко говорит:
– Желаем здравия, батюшка Павел Степанович, не признали вас сразу! Учитель я из Смоленской губернии, с родины вашей. В селе вашего батюшки живал, батальонного командира, секунд-майора Степана Михайловича родные мои еще в поход провожали... И матушку вашу Федосью Ивановну знал...
– Хорошо, хороню!
– останавливает адмирал, боясь неумеренных излияний учителя.
– Что там, в селе? Что в Смоленске?
Люди еще теснее, теперь уже теряя строй, окружают Нахимова. В тишине слышен голос учителя и хруст ветвей под ногами.
– К вам я, от ополченцев смоленских, но не с письмом, а сам, рядовым, служить отечеству...
– Помнят, стало быть, в Смоленске о Севастополе?
– В песнях поют о нем, батюшка Павел Степанович...
– Неужто в песнях?.. А ты спой нам, - говори адмирал, как бы обращаясь
– Воля ваша,-соглашается учитель, только не мастер я петь. Али не поверите?
– Не поверю!
– подтверждает адмирал и опять, словно ожидая поддержки, смотрит на обступивших кругом людей.
– Право уж не знаю, как и спеть-то!
– все более смущается учитель. Но, поняв, зачем нужна сейчас адмиралу песня, отходит немного в сторону и запевает глуховатым, но сильным голосом:
Может, слышали вы, други
Бела крепость в море есть?
Далеко, на самом юге,
Там Нахимов - русска честь,
Там матрос в пример солдату
Сыт всегда, одет, обут,
Там и нашему-то брату
За усердье воздадут.
Город строится на море,
Против - вражеский союз.
На славянское на горе
В крепость ту идет француз!..
Он поет, прислонившись к дереву, почти невидимый в темноте. Нахимов растроганно молчит. Глаз его улавливает какое-то движение теней вблизи за деревьями, он вглядывается и, шагнув вперед, обнаруживает отделенный плотным рядом кустистых молодых дубков другой небольшой лагерь. Здесь, возле оврага, похожий на высокую корзину шалаш, ловко сплетенный из ветвей. Горец в пестрой короткой жилетке и с каким-то древним пистолетом за широким поясом сидит на корточках у шалаша, а из оврага, словно заняв там боевую позицию, недвижно вырисовываются несколько голов в широкополых шляпах. Адмирал успел увидеть, как в конце оврага двое из этих незнакомых ему людей обливали горящим свинцом округленные камешки гальки, видимо готовя пули. Костер потухал. На углях еще чернел странный плоской формы котелок со свинцом, едко пахнувший какими-то примесями.
– Стало быть, пули льете?
– спросил Нахимов, с трудом распознавая в темноте какие-то расплывающиеся в контурах предметы, весла, прислоненные к деревьям, перевернутую дном лодку и смотанный парус, как большой флаг вокруг древка. И, догадавшись, спросил: - Сербы?
Он только произнес это слово, как с диковинной и, казалось бы, немыслимой цепкостью движений возле него свалились с деревьев и выскочили из оврага, образуя круг, фигуры горцев, и в слитном хоре их голосов он уловил:
– Живио адмиралу!
– Кто старший?
– спросил Нахимов, чувствуя, что этот круг сгущается, и зная по опыту, что сейчас или не найдется никого, кто внятно, поборов стеснение, расскажет об отряде, или все начнут говорить, перебивая друг друга.
Но горцы молчали.
– Чего же вы?
– удивился Нахимов.
– Кто старший, спрашиваю.
– Нет старшего, отец адмирал!
– кто-то ответил по-сербски.
Из толпы тихо попросили:
– Посиди и помолчи с нами, отец адмирал. Если вспомнил нашего старшего, надо теперь помолчать.
И кто-то пояснил просительно:
– Такой обычай у нас, у сербов.
Минуты три молчали все. Корнилов, пришедший сюда вслед за Павлом Степановичем, недвижно стоял, выделяясь ростом, но как бы сливаясь с горцами, походя в это мгновение на них тонким рисунком худощавого лица. Был здесь и Стецеико, удивленный происшедшим, но скрывающий свое удивление.
Первый нарушивший молчание и этим как бы принимающий на себя дальнейшее попеченье о собравшихся был Нахимов. Нахимов выбрался к оврагу, сел на срубленное дерево и с начальственной простотой сказал, подозвав к себе стоявшего на карауле: