Сказание о граде Ново-Китеже(изд.1970)
Шрифт:
– Ее согласия не спросят. Указала старица – отрублено!
– А мать?
– Сиротка она. Умерла ее матушка.
– Отец, посадник, тоже согласен?
Истома ненавидяще сузил глаза.
– Кабан Густомысл за власть не токмо дщерь свою, и душу отдаст! Чай, ждет не дождется, когда Анфиса старицей станет. Тогда он истинно царем ново-китежским станет, мономахом!
– Нельзя этого допустить, нельзя! – схватил Виктор за плечи Истому и, забывшись, начал трясти его. – Надо помочь ей, слышишь, Истома?
Юноша ответил безнадежным жестом руки и движением плеч.
– Немыслимое говоришь. Анфису от пострига нам не спасти. Сие свыше сил
Виктор дрогнул лицом и взял юношу за руку.
– Ты любишь ее, Истома?
Спросил и почувствовал, что задал ненужный вопрос.
– Одному тебе, Виктор, выдам тайну мою. Люблю.
– Она тебя тоже любит? – быстро спросил Виктор и удивился, уловив в своем голосе ревнивую нотку.
– Молчи! – неистово шепнул вдруг Истома и дунул на свечу. – Анфиса!
Виктор тоже увидел ее. Она стояла у гробницы старицы Анны. Кровавый свет лампады заливал ее лицо. Она молилась. Виктор слышал исступленный шепот ее молитвы, и горькая нежность охватила его.
– Каждый день приходит молиться на могилку старицы Анны, – одним дыханием шепнул Истома. – Тяжко ей.
Анфиса тяжело, прерывисто вздохнула, будто сдерживая рыдание, и рухнула на колени. Припав лбом к полу, она замерла.
Удушливое чувство надвигающейся непоправимой беды охватило Виктора. Не колеблясь, не раздумывая, он пошел к Анфисе. Девушка услышала его шаги и быстро поднялась с пола. Легкий шелковый опашень с длинными, до земли, рукавами, надетый в опашь, внакидку, соскользнул с ее плеч и упал на пол. Увидев мирского, она резко отвернулась, но не выдержала и взглянула на Виктора коротко и быстро. Тоска была в ее глазах, а в изгибах губ – беспомощность страдающего ребенка.
Неслышно подошел Истома. Он улыбнулся девушке. Была улыбка эта такой нежной и просветленной, что Виктору стало неловко. Будто подглядел он в душе юноши от всех таимое чувство.
– Все молишься, Анфиса? – печально спросил он. Девушка дрогнула плечами, будто пахнуло на нее могильным холодом. Она стояла, сложив крестом руки на груди, тонкая и четкая, грустная и беспомощная.
– Все молюсь, Истомушка, – подняла она глаза на юношу. – Да минует меня страшная сия чаша…
Губы ее задрожали и, поникнув, она быстро пошла к выходу из придела. Виктор поднял ее опашень и побежал вслед. Он догнал ее возле железной решетчатой двери и накинул опашень, ласково коснувшись узких девичьих плеч.
Девушка остановилась и обернулась. Взгляды их встретились. Что-то хорошее увидела она в мальчишечьих застенчивых глазах Виктора и улыбнулась. Тоненькая паутинка тихой ласковости протянулась между ними.
– Ишь ты, ласковый какой, видать, шелковой травой тебя младенцем пеленали, – чуть слышно сказала она.
Виктор молчал и неотрывно, изумленно и восторженно глядел на Анфису.
– Не гляди так, – нерешительно закрылась она рукой. – Пожалеешь потом.
Она резко отвернулась. Взлетел зеленый шелк ее опашня – и нет уже ее, только в глубине собора слышны быстрые убегающие, всполошенные шаги.
Виктор оперся локтями о железную решетку и стоял так, пока не смолкло под сводами собора эхо Анфисиных шагов. Тогда встревоженно рванулся и побежал к дверям собора.
3
На соборной паперти стоял один Истома. Пуст был и посадничий двор. Пусто было и на кривых черных улицах Ново-Китежа. Протащилась, увязая в грязи, неуклюжая телега. Мужик нещадно хлестал шатавшуюся в оглоблях
– Немота какая! – с тоской проговорил Истома. Но колыхнулась немая тишина. Из посадничьего сада прилетела песня. Два девичьих голоса взвились, как только могли, высоко:
Ты расти, расти, коса, До шелкова пояса. Вырастешь, коса, Будешь городу краса…– Вырастешь коса, и под черный монашеский шлык тебя! – стоном вырвалось у Истомы.
А девичьи голоса все выше поднимали песню, выше берез, выше соборных куполов, выше туч.
Виктор схватил свисающую на лоб прядь белокурых волос и с силой рванул ее.
Глава 11
ЯРИЛИНО ПОЛЕ
Ударил его Ярило по голове золотой вожжой…
1
Отцвели в посадничьем саду кудрявая черемуха и душистая сирень. Крепче запахло из оврагов грибной сыростью, зацвела рожь, заколосился овес, и пришли на землю самые длинные дни, пришли самые короткие, хмелевые Ярилины ночи.
Верит народ, что этими короткими ночами скачет по земле светлый бог Ярило [32] , добрый и веселый Яр-Хмель. Скачет он, юный, радостный, на белом коне, в белой одежде, а в руках у него пук ржаных колосьев. И кружит веселый, радостный бог сердца и головы парней и девушек хмельными, любовными чарами.
Истома пришел звать мирских на Ярилино [33] поле. Какую-то особенную чистоту и ясность придавала юноше его белоснежная одежда: белая длинная рубаха с красной оторочкой, белые шаровары и онучки и высокий, с узкими полями шляпок из белой поярковой шерсти.
32
Ярило – бог плодородия и любви у древних славян.
33
Гулянье в честь Ярилы. Справлялось в русских деревнях до начала XX века.
– Ты, Истома, настоящий Ярило! – улыбнулся Косаговский, любуясь юношей.
– Еще не Ярило, а буду им, коли в хороводе от девушек пук ржаных колосьев получу. Есть у нас обряд такой, – улыбался ответно Истома. И начал торопить мирских: – Идти пора. Наши девки заждались, чай, мирских красавцев.
Со двора вышли втроем. Сережа ушел раньше, за ним зашли ребята. Город замер в горячей летней тишине, только пчелы гудели в садах да звенели на берегу Светлояра хоровые девичьи песни.
Озерный берег гудел, пестрел цветными рубахами и сарафанами. Дудели берестяные жалейки, вздыхали сопелки, деревянно пел гудок, переливалась свирель бузинная и тарахтел бубен, глупый и веселый. Дальше от берега, в роще, галчатами кричали ребятишки, игравшие в футбол. Оттуда доносился и радостно-ошалелый лай Женьки. Значит, и Сережа был там.