Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Не было дня, чтобы не приходили его навестить, приходили многие, и каждый надеялся, что с ним он заговорит. Но он больше спал и бредил. Когда же он открывал глаза, в них была не мука, не страдание, а нечто дикое, звериное. Ему давали напиться, он грыз пиалу, — благо она была деревянной. В бреду бранился, грозился, скрежеща зубами, кого-то убивал раз за разом и его убивали. Очнувшись, принимался шептать что-то быстро, азартно. Его слушали во все уши. Никто не мог ничего разобрать. Он был еще так молод. Но как
Глядя на него, люди начинали давиться слезами. Прорывались рыдания и охватывали всех, точно на похоронах. И раздвигались круглые стены юрты до самого горизонта; умноженные ветром рыдания обнимали землю и отдавались эхом в горах и выше гор, в бездонных пустых небесах.
Неужто Маман не выберется из этого недуга, из этого безумия? Маман, Маман, не покидай нас, мы и так вечные сироты!..
Его окликали. Он отвечал, что ворона клюет его сердце. Он отвечал, что не видит белого сокола, небо чересчур низко, и тянулся к войлочному потолку юрты…
Суждено было ему, однако, оклематься; к тому времени раны его засохли и побелели. Однажды он стал видеть, слышать и понимать и вновь разом помолодел. Мурат-шейх, положив его голову на свои колени, сказал:
— Пора, сын мой бий, собираться с духом, пришел к тебе твой народ.
И тогда Маман узнал… Настал его черед узнать, что было на его страну нашествие, подобное нашествию джунгар в незабываемую годину белых пяток, двадцать лет назад, ничем не лучше. Лицо его стало цвета дуба, как у шейха. И опять он зашептал, а глаза его выпучились, как у безумного.
— Сокол… сокол… где ты?
Со стоном он поднялся на ноги, заплясал на них, как новорожденный теленок, смешно и жалко. Не устоял, упал, схватил полу халата Мурат-шейха и прижал ее к губам.
— Простите меня, шейх-отец…
Потом поклонился людям, стоя на коленях. Народу была полна юрта.
— Простите, отцы-матери мои, народ мой… И все увидели, что он плачет.
Никто никогда до того не видел, чтобы Маман плакал. Он почувствовал, что люди не хотят видеть его слез. Сказал, стирая слезу кулаком:
— Чего стоят мои муки в сравнении с вашими!
Но от него не хотели и сочувствия. От него ждали слова, которое мог сказать лишь он один.
— Сын мой бий, — заметил Мурат-шейх значительно, — когда голова народа плачет, глаза его сухи.
И никого не удивили слова «голова народа», хотя старец, всеми признанный святой отец, обратил их к джигиту.
— Слава богу, живой… память у тебя не отбита… — добавил Сейдулла Большой с намеком.
А случившийся тут же Аманлык сказал совсем просто:
— Изболелись мы по тебе, Маман.
И опять никого не удивило, что при хозяевах говорят слуги. При Мамане это было не в новинку.
Тогда он сказал наконец, безо всякой заносчивости, как о само собой разумеющемся:
— Об этом
Аманлык протянул ему на ладони большую серебряную монету.
— Вынул у тебя из-за щеки…
— Это мне подарил наследник царицы. Прятал я ее от ханских псов… Вот все, что у меня осталось. А вот, люди, моя голова… Кто хочет, пусть рубит. Простите, что много говорю.
Затем он вскрикнул страстно в общей скорбной тишине:
— Лучше скажите вы… битые, ломаные, грабленые, гонимые, оскорбленные, уцелевшие в таком малом числе… скажите… Можно отнять надежду у человека, но можно ли отнять надежду у народа?
— А ведь и правда… — проговорил Сейдулла Большой словно бы изумленно. — Чего нельзя, того нельзя! А что мы ломаны, биты… Земля создана, чтобы держать на своем горбу то, что господь рушит с неба.
Сейдулле ответил общий вздох. Аманлык сморщился, сжался, думая о горестях своей семьи.
В юрте скопилось так много народу, что стало нечем дышать. Люди обливались потом. Мурат-шейх распорядился откинуть камышовую циновку, служившую дверью. Ворвался в юрту студеный ветер и вздул над очагом сноп искр. Подошла пожилая женщина и полотенцем утерла лицо и грудь Мамана.
— Люди добрые, — сказал Маман, — видел я города русских царей. Две великие столицы. Город Сам-Петыр стоит на макушке земли. Там среди ночи свет. И нет такой науки, которой нельзя было бы научиться в том городе. Этому я сам свидетель. Всю дорогу домой не выходило это у меня из головы. Смекаете, к чему я веду? Все ожидали, что он скажет о том, какие русские — ученые люди. Но он сказал:
— Вот бы нам послать своих детей за теми науками… как царь Петыр посылал в заморские страны своих… Пусть мы народ малый, но тот народ велик, у которого ученые дети! Так ли сужу, отцы мои?
Ему ответили долгим глухим молчаньем. И отцы и дети были ошарашены. И немногие соображали, так или не так он судит. Большей частью спрашивали создателя: господи, а не бредит ли он опять?
12
Аманлык увидел Акбидай в юрте шейха тотчас, как привез Мамана. Оставив его на руках шейха, кинулся к ней, ног под собой не чуя. На радостях и не заметил, как она съежилась, забилась в угол, точно воробей при виде ястреба. Обнял, прижал к груди. Язык у него заплетался от нечаянного счастья.