Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Все дворцовые ворота были закрыты, по бокам стояли стражники с секирами. Но караванбаши знал, как отпираются эти ворота. Голоса он не повышал, но и не умерял и был важен, как индюк.
— Эй, кто там… Мы из Бухары с подарком для хана. Стражник с секирой, коротко поклонясь, побежал за
ворота, во дворец, но вернулся неторопливо, задрав бороду, как собака хвост.
У нашего хана нет интереса болтать с вами. Караванбаши страшно удивился.
— Несчастный! И не отсох у тебя язык? Может ли быть, чтобы хан потерял интерес к своему излюбленному святому делу? Мы привезли тюльпан из каракалпакской степи, никем не обнюханный… Но если так,
Никуда купец не уехал, разумеется. А стражник понесся во дворец, подобно гончему псу. Вернулся спустя то время, за которое можно выпить пиалу чая, и не один. Впереди стражника важно вышагивал некто в халате с золоченым шитьем на воротнике. Халат стоял колом и мог бы сойти за шубу — из такой толстой, тяжелой, точно отлитой из бронзы, был парчи. Сей муж, шибко смахивающий на попугая, был мешком ума, то бишь советником, а также мешком золота, то бишь казначеем хана, иными словами — главным визирем.
Караванбаши, не теряя времени, показал ему Алмагуль. Визирь смотрел на товар дольше, чем хотел бы, и даже попробовал его на ощупь.
— Что просите?
— Мы прибыли с надеждой, что сын Ильбарс-хана Абулгазы Мухаммед-хан весь в отца, и статью и нравом тигр… А нет, так уезжаем.
Визирь сделал знак, и ему подали небольшой тазик, величиной с тюбетейку, полный монет. У караванбаши глаза полезли на лоб. Столько денег он не ожидал. Вот это визирь! Вот это хан! Купец низко поклонился и попятился, держа тазик с монетами обеими руками высоко перед собой, точно в некоем священнодействии.
А визирь кивком головы велел Алмагуль идти за ним. Она пошла, запинаясь, слепая от страха.
У переправы через реку караванбаши отсчитал половину денег и, разделив ее поровну на три доли, отдал их слугам, старшему и двоим другим. Слуги остались довольны, а купец еще долго не находил себе места и в тот день и в последующие дни, много думая о том, какую продал красавицу.
Не то чтобы он сильно жалел ее… Не то чтобы так уж восхищался ею… И не сочувствовал ей особенно. Просто думал и думал… [2]
2
Далее перевод 3.Кедриной.
Хотя Алмагуль в душе была благодарна караванбаши и, разлучаясь, тихонько шепнула ему «спасибо», ресницы ее были влажны от слез, когда она ступила за ограду ханского двора, который показался ей раем. А если это и вправду рай, то пусть отпустили бы ее на милую землю, в хижину брата, к доброй снохе Акбидай!
Словно во сне, утопая в зелени невиданного райского сада, пугливо озираясь вокруг, Алмагуль шла за визирем. Визирь молчал, а она все ждала, что он что-нибудь ей скажет, пожалеет или приободрит ее.
Молча вступили они в тенистую аллею, в конце которой виднелась какая-то дверца. Визирь указал на нее рукой. Не понимая, чего он хочет, девочка тревожно вглядывалась в его надменное лицо.
Войди, войди, — сказал визирь, но она стояла, держась за ручку двери и не решаясь войти.
Алмагуль казалось, что, если открыть эту дверь, навстречу полыхнет адский огонь, каким ее пугали в детстве. Визирь нетерпеливо дернул за ручку и подмигнул девочке: мол, не бойся — иди. Но она стояла как вкопанная, не в силах оторвать от визиря расширившиеся, круглые от страха глаза, не зная, что он не смел прикоснуться к девушке, предназначенной
Между тем навстречу им вышел кто-то горбатенький с гладким безволосым лицом, в белом халате и чалме. Алмагуль сначала подумала, что это старушка. Но это был евнух, приставленный следить за гаремными затворницами. Опустив длинный рукав до самых кончиков пальцев, он взял девушку за дрожащие пальцы и потянул внутрь. Шатаясь, она вошла в огромную комнату, где, кроме них двоих, не было никого. Осмелившись поднять глаза и оглянуться, девочка застыла, пораженная невиданной красотой убранства дворцовой палаты: пол покрывали красные как кровь ковры и узорчатые паласы; блестящие пышные наряды, которым она не знала названия, были развешаны по стенам и грудами лежали на полу. Не зная, куда попала, во сне она это видит или наяву, Алмагуль стояла, растерянно глядя по сторонам. Раскрылась вторая дверь, и из нее снова вышел то же горбатенький старик с тазом и медным кувшином в руках и молча поставил их перед девушкой, жестом объяснив: будешь купаться. Никогда не раздевавшаяся даже перед женщиной, в смертельном ужасе она задрожала всем телом. Видя, что она так и будет стоять, евнух сам развязал тесемку у нее на груди. Ошеломленная, она неподвижно стояла на ковре, а горбун с хихиканьем бегал вокруг нее и, украдкой любуясь ее наготой, стаскивал жалкие одежки девчонки.
— Раздевайся! — приказал он, указывая на ее шаровары, но она не шелохнулась, и он, пробормотав: «Считай меня отцом, не стесняйся, тихо, дитя мое, тихо», сам стащил с нее шаровары, усадил в большой таз и засмеялся, застрекотал, как сорока. Девочка заплакала. И тут евнух стал лить ей на голову теплую воду.
Не видя человека за струями теплой воды, блаженно нежащими ее запыленное, истомленное долгим знойным путем тело, она сама, не помня как, задвигалась, стирая с тела струйки, стыдясь своих собственных рук, подпрыгивая, фыркая и смеясь, словно от щекотки. А старик все лил и лил воду, не давая девочке опомниться, открыть глаза, и ей казалось, что это райская вода сама льется, наполняя блаженной радостью все ее существо.
Даже когда райский поток иссяк, девочка, не понимая, где она и что с нею творится, все еще сидела в большом медном тазу. А украдкой приоткрыв глаза, увидела, что перед нею лежат нарядные одежды. И, словно бы читая мысли Алмагуль, евнух зашептал успокоительно:
Ты в раю, гурия. Ты стала гурией.
Девочка поверила. Счастливая тем, что попала в рай, избавившись от эмира бухарского, о котором добрый караванбаши говорил столько нехорошего, она тихонько помолилась: «Не изгоняй меня из рая, боже мой. Грехов у меня нет, ничем я не провинилась перед тобой, господи!»
Евнух проворно выскочил за дверь и запер ее на крючок. А девушка, нарядившись в шелестящее шелковое платье и бархатный камзол, прилегла на оказавшуюся тут же мягкую перину и, уткнувшись носом в белоснежную подушку, усталая от долгих слез и волнений, ничего теперь не опасаясь, заснула.
Целый день и целую ночь нежилась она на пуховой перине, и никто не потревожил ее счастливый сон. Только старый евнух время от времени входил на цыпочках, чтобы подивиться на спящую пери, и удалялся, проглотив набежавшую слюну. Хочется ему побежать попросить суюнши у хана, сказать, что такой красавицы еще в жизни не видывал, да неудобно, стесняется.