Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
А от костра веет смолистым дымом и благостным теплом. Хорошо, черт возьми! И ощущение такое, будто видел ты уже где-то все это: костер, извергающий последнее пламя, словно затухающий вулкан, черное небо над головой и дикое пространство земли вокруг... Чудится, будто жил ты уже когда-то, тысячелетия назад, в первобытную пору огня и охоты...
А, может, прав дед Василек? Может, действительно не каждому дано быть борцом? И не в том ли высшее назначение и мудрость жизни, чтобы раствориться в этом вечном мире под звездами, жить естественной жизнью трав и
Ближе к рассвету охолодела земля, на хвое деревьев синими искрами засверкал иней. Дед Василек свернулся калачиком, в колени уткнул бороденку. Серый в полудреме прядал ушами, передней лапой скреб землю.
Над озерком повис густой липкий туман, потянуло промозглой сыростью.
На противоположном берегу зачавкали чьи-то тяжелые шаги, кто-то грузный вошел в воду, громко фыркнул и начал пить. Серый вскочил, ощерил клыки, но дед Василек — будто и не спал — проворно схватил его за обрывок веревки, притянул к себе, зажимая пасть.
Из белесой мглы тумана вдруг вышагнул огромный лось, наклонив пудовые рога, удивленно уставился на мерклые угли догоревшего костра. Он возник неожиданным привидением из ночи, страшное лесное чудище, и стоял в десяти шагах — видно было, как стекали капли воды по губастой горбоносой морде и жутковато светились маленькие круглые глаза. Но и красив он был дикой, первобытной какой-то красотою, — так что Маркел и старик, и даже собака завороженно смотрели на него, боясь шевельнуться.
Сохатый, наконец, вскинул голову, видно, почуяв опасность, прянул в сторону — только валежник затрещал под его длинными, могучими ногами. Серый вырвался из рук старика, метнулся следом, распугивая тишину хриплым лаем, и сразу же исчез в темных чащобах, только эхо кругло металось меж стволами: гав-гав! Гу! Гу!
— Очумелый какой-то, — сказал дед Василек не то о сохатом, не то о своем кобеле.
Серый скоро вернулся. Шерсть дыбилась на его загривке, и весь он дрожал от возбуждения.
— Чо, словил зверя? — весело приветствовал его старик. — Не по твоим зубам, видно, эта дичинка!
Пес виновато бил хвостом, отводя в сторону взгляд...
Микешка Сопотов явился на восходе солнца. Так же неожиданно, как появился недавно сохатый: словно из-под земли вырос. Старик и Серый ушли в лес на разведку, а Маркел после бессонной ночи задремал у костерка. И почувствовал затылком: кто-то пристально смотрит на него сзади. Оглянулся — в трех шагах стоит незнакомый человек с ружьем.
Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:
— Здравствуй-ка, добрый молодец!
Маркел отшатнулся.
— Да не бойсь, я — Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, — приветливо пояснил он. — Где Василек-то?
В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.
— Бросай-ка свою пушку! — крикнул он. — Теперь не уйдешь!
— А куда мне уходить? — миролюбиво отозвался Микешка. — Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...
Он
— Арестованный ведь ты! — подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. — Вязать тебя будем, сукина сына!
— Побалуй у мене! — прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. — Дай сюда ружье, чего лягаешься!
Он поднялся в рост — огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.
Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!
Это вот и мешало всегда Маркелу — всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».
Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:
— Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..
— Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?
— Родился здесь и вырос... Тайга для меня — што дом родной.
— Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.
— Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.
— Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?
Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.
— И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? — спросил дед Василек. — Три года тебя словить не могу, а тут — на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?
— На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя — зашибу.
— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?