Сказание о руках Бога
Шрифт:
— Удивительно: земля в цвету, зелень ожила и преизобилует, всякая насекомая мелочь прямо кишмя кишит, а настоящего света не видно: одно мерцание, — поделилась с Волком Ксанта. Тот окончательно перевалился через раму зеркала передними конечностями, а заодно и половиной туловища, занимая животом всю нишу.
— Точно: чего-то нам тут не хватает для счастья, — ответил он. — Свет пополам с тьмою. Перманентная полярная ночка с северным сиянием. Правда, мерцает: то ли остаточная радиация, то ли первичное реликтовое излучение. Это плохо — детки же вот-вот перетрудятся без смены времен суток. Каторга норильская!
— По-моему, ты соображаешь не только в коневодстве и минералах, а и в политике, — заметила женщина. — Не догадаешься ли, как нам сделать солнышко
— Как всегда, Гиппушка. Отдаться на волю ветра.
Она сбросила с себя зеленое покрывало, и оно унеслось кверху длинной полосой, истончаясь и вытягиваясь в длину, извилось серпантином. Игольчатые изумрудные звезды зажглись на небе, как люстры. Семь из них постепенно остывали и размещались в вышине, занимая разные уровни: это были планеты — заклепки на семи небесных сферах. Роса, которую по пути наверх собрало на себя покрывало, сгустилась в голубовато-серебристыйь комок млечной туманности. Месяц, чуть закачавшись, утвердился на престоле ясного неба, раздернув тучи, и стал трудолюбиво менять фазы, пока не обратился в узенький рог, в серп, изогнутый влево, что означало этап роста. Все эти диковины пели наподобие музыкальной шкатулки. Мироздание устоялось, согрелось. Понемногу, неспешно настало робкое, младенчески наивное утро, которое связало обе половинки суток так же, как до этого радуга соединила небо и землю. И, наконец, из-за гладкого, как зеркало, дальнего моря встала иззябшая розовая заря, предвещая явление Солнца.
Касыда о влюбленном караванщике. Ночь четвертая
«Камилю снился сон. Будто бы он вместе с Субхути сидит под деревом, а оно и то, что прежде, и совершенно другое — в цветах, золотисто-белых, крупных и благоухающих. Лепестки сыплются на Биккху, и сверху, из листвы, слышится шепот:
— Мы благодарим тебя за беседу о пустоте.
— Но ведь я ничего не говорил о пустоте, — отвечает Субхути.
— Ты не говорил о пустоте, мы не слышали пустоты, — отвечает дерево. — Это и есть истинная пустота, где теряется твое «я» и всё вокруг, где сливаются воедино то, что ты по ошибке именуешь собою, и то, что ты неверно считаешь иным. Это и есть истина…
И снова цветы дождем сыплются на голову и плечи Биккху.
— Субхути, что это за голос, шепчущий ночью? — спрашивает почему-то Камиль.
И голос, шепчущий ночью, отвечает ему:
— Помни! Нет голоса, шепчущего ночью!
Камиль удивился — и провалился в другое сновидение. Снова он сидит и беседует с Биккху, а глаза его отдельно от тела путешествуют по берегу широкой и мутной реки. Та ли это Вечная Река — неизвестно, только многие гигантские города теснят ее, обступают буро-серыми каменными боками, извергают в небо тяжелые дымы великанских очагов. Копоть садится на стены святилищ и дворцов, соленые и кислые дожди размывают ее, от того по мостовым тянутся ручьи, набитые грязной пеной. Людей тут много, гораздо больше, чем Камиль может себе представить, они толкутся, как мухи на куске падали, и спешат непонятно зачем, без видимой цели, потому что уйти им некуда. В этом тусклом мире ярки только огни письмен, что вертятся и мигают на верху и фасадах зданий, отражаются в лакированных боках закрытых тележек.
— Какой неприятный мир, — говорит Камиль. — Одни люди и жилые горы, а просторов нету. Ни гор, ни лесов, ни пустынь. Будто их вынули из своей скорлупы и посадили в чужую.
— Он еще не создан, — отвечает Субхути. — Этот мир ворует свет настоящего бытия и украдкой живет им, а сам того не понимает и пыжится от чувства собственной значимости. Жизнь же его — случайная. Нет в ней ничего, что было бы сутью: она только Майя, случайная игра явлений, небытие, принятое за чистую монету.
Между домами время от времени возникали свободные пространства, выглаженные, равноугольные, как лист пергамента без единого значка. По ним прохаживались человечки в красно-черном и пятнисто-зеленом, то плюхались, то вставали, то били друг друга ногами попарно, то целились из палок в мишень,
— Кто эти люди? — спрашивает Камиль.
— Никто и ничто. Однако их в этом мире случайного зовут воинами, защитниками отечества и солдатами — от слова, обозначающего монеты, — потому что они получают плату. Они сражаются.
— А за что сражаются, если у них тут ничего нет, Субхути?
— За право бесповоротно стать ничем.
В этот момент Камиль замечает, что вокруг полей натянуто ограждение — железные нити с колючками, в полный человеческий рост.
— Зачем их обвели оградой, Субхути? Они так опасны?
Но здесь плоскость Майи накренилась и исчезла. Камилю почудилось, что он проснулся среди непроницаемой темноты. Одно лицо Биккху сияло, как расцветшая луна. Он сидел в прежней позе и прислушивался к сердцу ночи.
— Удивительно. Я стремился очистить себя от земных устремлений и не доверял простым земным радостям, ибо в каждой сладости таится острая игла страдания. Хотел объять многообразие видимого и невидимого мира, чтобы так проникнуться его законом, — но дух мой и внутренность моя были слишком узки и тесны. Одиноко бродил я от одного места к другому, то исчерпывая до конца все наслаждения, дабы убедиться в их бренности, то бешено изнуряя плоть — всё всуе! А стоило мне двинуться по большой дороге вместе с такими же Странниками — и оно пришло, чувство вселенской Пустоты, белое сияние, посреди которого растет многоцветное древо. Я сделался так широк, что вся вселенная уместилась в моей груди, как дитя в колыбели, и следил за развитием младенца, и скорлупа моей самости истончалась под напором его роста. И хотя он вывернулся, вырвался и оставил меня помимо себя, я похитил крупицу света, получил путеводную нить, что вернет меня Неведомому.
— Я ровным счетом ничего не понял, о Субхути, кроме того, что исполнилось твое заветное желание, — Камиль повернулся со спины на локоть, чтобы не задирать головы.
— Да, и в том моя заслуга — я отважился идти, — отозвался Биккху. — Но сейчас демон Майи изготовился отомстить нам всем опасностью, и беда эта приближается, она торопится. Просыпайтесь все!
Майсара вскочили захлопал глазами спросонья.
— Кто-то ломит прямо на нас, — сообщил он. — Постель наша гудит и трясется. Барух, ты тоже слышишь?
— Слышу. Они скоро пойдут на приступ, — Арфист мигом встал на ноги, оперся о ствол. — Нам потребуется вся наша сила, чтобы отбиться и отстоять Дерево. Так было со мною в иных снах и иных временах, и всегда я проигрывал. Но я всегда был один, даже если рядом были боевые слоны или машины, воины и рабы.
— Как и я, — сказал Субхути. — Хотя внешне я был победоносен.
Издали послышался треск барабанов, резкие команды, ритмичный топот — «те из сна» вовсю долбили уже лесную почву. Шеренги мундирников и камуфляжников стройно двигались через священную рощу, и где ступала их нога, никли цветы и травы, падали наземь деревья, растворяясь в пустоте, и всем видимым завладевало ровное, укатанное поле строевого плаца… Так всё живое проваливалось в ничто, которое не было ни прозрачным, ни густым, ни белым, ни черным — а вообще не поддавалось никакому определению: это было в нем самым страшным.
Армия приблизилась настолько, что стала видна: уродливые прямые или мешковатые куртки, перекрещенные боеприпасом, черные или пестрые шаровары, тупорылые башмаки, которые попирали цветущую землю Леса. Ритмичный бой барабанов и гудение дудок завладевали кровью, проникали в душу и сердце и казались мощнее всякого оружия — а оно тоже катило в арьергарде. В раскаленном алом полумраке было видно, как прислуга тащила нечто похожее на гигантскую многорядную свирель на колесах.
Странники вытянулись плечом к плечу и попытались выглядеть как могли бесстрашней — остро ощущая, что это всё, на что они сейчас способны. Арфист дотронулся рукой до эфеса, но от его шпаги было ровно столько же проку, сколько от сабли Камиля.