Сказание о руках Бога
Шрифт:
— Я бы отбросил и умалился, почтенный Биккху, только куда деть мне мою любовь? Она растет и требует новой пищи. Чем дальше я от возлюбленной моей, тем чаще обращаются к ней глаза моей души, — внезапно для себя самого возразил Камиль. — Все воспоминания мои бросаю я в костер любви; я кормлю ее собой. Уже моя любовь встала со мной вровень и скоро перерастет меня. Не могу я от нее никак отказаться.
— Мальчик, ты красноречив! — улыбнулся Камилл. — Но зачем спорить? Каждому из нас воздаст то, к чему он взывает, то, что он в себе вырастил; подобное притягивается подобным. Белая Чистота. Сияющее Всё — или Ничто. Пламенеющая Любовь. У Того, кто отвечает, не три, а сто имен, и девяноста девятью его можно призвать, если ты жаждешь чего-либо. Но лишь
Так беседуя, то детски просто, то непонятно, шли они вдоль дороги, шумящей день и ночь, как железная река, несущая в своем нутре камни. Повозки двигались по ней нескончаемой чередой — самой странной формы, такие же разные и такие же похожие, как города. Запряженные онаграми повозки с балдахином: трепетали занавеси от нежного девичьего дыхания, сокрытого изнутри. Тяжеловесные палатки на обручах, поставленные на цельные колеса: тянули их медлительные волы или мощные, зверообразные кони, заложенные сразу по шесть-восемь. Экипажи, все резные, как высокие ларцы с драгоценностями: раззолоченные скорлупы для женоподобных мужчин со стальным взглядом и хрупких женщин-пери, несомые горячими скакунами, которые грызли удила. Боком, сторонясь от толчеи, скользил над затуманенной поверхностью низенький возок-волокуша на стальных полозьях: три лошади взбивали белую пыль, гнули шею. А там — черный кошель, неустойчиво закрепленный над двумя огромными и легкими колесами, грустный мерин в очках, сонный возница в черной трубе с полями на поникшей голове… Ритм их движения всё убыстрялся.
Путники теснились на более мягкой для ног и копыт обочине дороги, иногда спускаясь на дно рва, ее окаймляющего. Там же и спать ложились, держа своих собственных скакунов в поводу. Варду, как наивысшую ценность, укладывали на колени в центре. Ибн Лабун притыкался к ее боку, сопел, сладко вздыхал. Он был единственный, кому не приходилось нести никакой службы по хозяйству, но он был совсем маленький и уматывался прямо-таки жутко.
Случались с ними по и небольшие приключения. На одном из перекрестков дороги, откуда на центральную трассу языком выползала калорийная, жирно блестящая грязь, стояла, боясь переправиться, изящная девица, чьи формы были заправлены в подобие черного скрипичного футляра. (Для ясности: Камиль, не сговариваясь с другими, вспомнил рубаб, Арфист же — виолу д-амур, на которой он игрывал при дворе короля Наваррского.) Из нижней части футляра произрастали бесконечно длинные и стройные ножки; еще дальше начинались башмачки на каблуке, зашнурованные до половины икор. Сверху видимость с обеих сторон — как снаружи, так и изнутри — закрывали пышные белокурые патлы. Каким-то чудом у Странников, отделенных от девицы широкой дорогой, возникла уверенность, что за патлами прячется не просто мордашка, но мордашка пресимпатичная и с умоляющим выражением. Выражение это было адресовано всем, но в особенности Биккху, как самому высокому, холеному и — да-да! — моложавому.
Майсара ханжески отвернулся, Камиль покраснел, Барух сделал вид, что ничего ровным счетом не происходит. Мастер странновато заулыбался, но внезапно Субхути с криком: «А ну-ка, девушка!» преодолел черноземную жижу вброд, подхватил «мордашку» в объятия и перенес так ловко, что на ее одеянья не попало ни капли, зато к его собственным сандалиям присовокупились длинные черные носки. Поставил неподалеку от Странников на твердый грунт и дал отечески-направляющего шлепка по круглой задничке.
Девица, покачивая бедрышками, продолжила свой путь, удаляясь и от селевого потока, и от перекрестка, и от группы людей и животных. Странники продолжили свой путь молча.
На ночлеге у ручейка, когда все отмылись, напились и поели, Майсара, наконец, прервал паузу, затянувшуюся на полдня:
— Вам, монахам и отшельникам, по-моему, запрещено и глядеть на женщин, тем более касаться. А ты ее вовсю на руках носил.
Субхути воззрился на него с недоуменным и одновременно лукавым выражением:
—
— И вообще, мужчина должен быть рыцарем, — потдвердил Барух. — И овцу следует вытащить из ямы, будь то хоть субботам суббота, а заблудшая красотка поценнее какой-то там паршивой овцы.
— И для того, чтобы помочь, не требуй справки о благонадежности, — добавил Камилл. — Помни, что здоровым ты не так нужен, как больным. Ты заметил, Майсара, что в этой девушке от прикосновения горячих рук и мощного торса Биккху явно взыграла добродетель: она ведь сначала вовсю строила глазки, а потом и не подумала нам докучать.
— Ты хочешь сказать, брат, что мы тем более должны были выручить ее из затруднения, ведь никто, кроме Субхути, не связан обетом? — спросил, наконец, Камиль.
Древесный Мастер снова улыбнулся, но уже без контекста.
Дорога постепенно выпрямилась, отошла от речного берега и окончательно застыла в твердой корке. Отряд Странников перегруппировался и вытянулся в нитку.
— Ну зачем дорога такая жесткая? Устаешь, как на поденной работе, — жаловался Камиль. Его названный брат объяснял:
— Это злые силы стараются всё на свете заковать. Даже — погляди туда! — реку одели в каменный парапет. А когда дороги спрямляют, желая, чтобы было прочнее, выходит наоборот. Смотри, там ее вспучило, там осело, там по краям раскрошилось и кое-где быльем поросло. Река тоже подмывает свои гранитные борта, я уверен. Ведь дорога стремится идти, как хочет она, а не как задумали люди. Старые дороги ложились извивами — по местам, где самый прочный грунт, самая плотная основа. А потом человеку захотелось во всем быстроты — он назвал это прогрессом — и пути земные изнасиловали. Но ведь и под асфальтовой смолой, и под плитками сохраняется Великая Дорога, она никуда не исчезает и всё равно задает тон и ритм жизни. Травы и цветы набирают такую силу, что взламывают, казалось бы, безнадежно затвердевшее покрытие и укореняются в нем. Вот и получается, что хотя прямая, торная дорога по видимости короче и легче узкой и извилистой, но такой путь менее надежен, чем тот, что подчиняет себя естественному ходу вещей.
— Это так же верно, как и то, что женское начало сильнее мужского и притягивает его к себе, — неожиданно вступил в их разговор Арфист.
— Тогда мужчина непременно должен вернуться к своей возлюбленной?
Мастер обнял своего «тезку» за плечи.
— Барух уже ответил тебе. Он вышел из своей любимой земли и бродил вне ее, скитаясь по временам и землям, но всё время возвращался, хоть и горькие то были возвращения.
— У него получится вернуться счастливо?
— А это уж от него зависит, мальчик.
— Почему ты обращаешься со мной, как с дитятей, Камилл?
— Потому что вспоминаю свое детство среди почти таких же, как твои, сухих песков и холмов. Самую малость разве позеленее. Еще у нас были горы, менее суровые, чем ваши. Я пас коз, полушутя клал камень на камень и пробовал обтесывать дерево… Самая лучшая часть человечества — дети: не поддаются фальши действительности, не мудрствуют лукаво, открыты знанию, чутки в различении зла и добра, хотя почти не видели примеров последнего и потому не ожесточились. Потом это теряется. Особенно быстро в городах — там куда больше взрослых, чем среди сельских жителей или кочевых родов.
— Городские — скверные люди?
— Нет, ни в коем случае. Просто им труднее сохранить себя. Люди земли, ам-хаарец, — сердечнее, натуральнее, но не так надежно испытаны. И если уж среди камня рождается хороший человек, он и впрямь хорош, безо всякой подделки.
Дорога, в согласии с дальней Рекой, стала расширяться, и покрывали ее теперь квадратные светло-серые плиты, уложенные встык и промазанные чем-то черным. По ней с совершенно неправдоподобной скоростью пролетали повозки, каких раньше не Камиль не видел — металлические, лакированные и почти совсем закрытые, — оставляя за собой облако дурного запаха.