Сказание об Агапито Роблесе

Скорса Мануэль

– Разрешите ли вы офицеру, у которого за душой нет ни гроша, но зато в душе глубокое уважение к перуанской женщине, разрешите ли вы такому человеку поднять бокал в вашу честь?

Мака улыбнулась младшему лейтенанту «улыбкой, которая сразу и наповал сражает мужчину, даже если он участвовал в войне против Эквадора и не дрожал под неприятельским огнем».

Было пять часов того самого дня, «что навеки останется днем скорби для всех матерей семейств нашей провинции, которые имеют право с высоко поднятой головой произносить слово «честь». В шесть младший, лейтенант заказал фаршированный перец по-арекански и утку с луком под маринадом. В семь судья Монтенегро увидел, «как полыхали па ее лице два голубых костра

там, где у всех нас, обыкновенных сволочей, бывают просто глаза» (Мигдонио де ла Торре). Смущенный дерзким вторжением женщины в клуб, раздавленный ее невиданной красотой, судья только поднимал свои жидкие брови. Но вот Мака улыбнулась, и судья снял шляпу.

– Доктор Монтенегро, – сказал младший лейтенант Тарамона, – позвольте представить вас сеньорите Маке Альборнос, которая почтила наш город своим присутствием. Сеньорита Альборнос, позвольте представить вам доктора Монтенегро, судью первой инстанции, светило местной юриспруденции. Сеньорита Альборнос, доктор, намерена поселиться в нашей столице.

Впервые со дней самой ранней своей юности судья ощутил робость, почувствовал себя глупым, неуклюжим. «И на глазах людей, которые оставались равнодушными, хотя именно их обязанность блюсти священные основы христианского общества» (Заявление оскорбленных женщин), началась оргия и кончилась лишь на третий день, когда на рассвете Мака, вдруг став серьезной, спросила:

– Сегодня воскресенье?

– Воскресенье, понедельник или вторник – все, что вы захотите, сеньорита Альборнос, – засюсюкал судья.

Мака потрепала его по щеке.

– Ты отвечай, что тебя спрашивают, Пако. Воскресенье сегодня?

Судья побледнел. Присутствующие уважаемые лица смущенно отвели глаза.

– Воскресенье.

– Нет, понедельник.

– Конечно, понедельник.

– Нет, – сказала Мака. – Сегодня воскресенье.

И снова рассмеялась, «а от улыбки ее бросало в дрожь даже такого человека, как я, который спокойно чистил ногти под неприятельскими пулями» (младший лейтенант Тарамона). Мака покинула клуб, сопровождаемая толпой генералов, опять пересекла площадь и вошла в лавку Соберо. Там она купила мантилью. Накинула и отправилась в церковь. Отец Часан только что собрался причащать верующих. Мака (вот безбожница!) простерлась ниц. «Разве можно волчице давать святое причастие?» (Хосефина де лос Риос). Увидев перед собой женщину, до ужаса похожую на святую Розу Лимскую, отец Часан вздрогнул. Он подал гостию Маке, потом в смятении причастил генералов. Со сложенными руками вышла Мака из церкви. Она стала вдруг набожной, и потрясающий пир, к которому готовились нанятые доном Мигдонио музыканты, был отменен. На другой день Мака снова явилась в церковь. Пять дней глядел на нее отец Часан. На шестой он не выдержал – объявил, что месса начнется в шесть утра. Однако Мака пришла ровно в шесть вместе со своими безгрешными адмиралами. Тогда отец Часан назначил мессу на четыре утра. Когда он вошел в церковь, Мака молилась, закрыв глаза. Чаша с причастием выпала из рук священника.

Глава восьмая

О том, как Эктор Чакон залил слезами всю тюрьму Уануко

Улицы пустели при его приближении. Стоило ему присесть где-либо на скамью, соседи мгновенно исчезали. Даже дети убегали. Один только директор школы Венто пришел к нему, поздравил с благополучным возвращением. Директор постарел. Дрожащим голосом рассказывал он Агапито все, что произошло за эти сто восемьдесят лет.

– За сорок лет. У нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят второй, – сказал Агапито и показал старику дату на газете, привезенной из Уануко.

– Так это там, в мире. А у нас в Янакоче две тысячи сто восемьдесят второй год. Мне пришлось перенести школьные экзамены. Я жалкий трусишка, Агапито.

– Драться – не ваше дело, дон Венто. Вам мозгами надо работать, а мозгов

у вас, слава богу, хватает. Но что же наши члены Совета молчат?

– Нет у нас больше членов Совета, сын мой. Судья сместил их.

– Как это он может сместить членов Совета? Руководители общины ему не подчиняются.

– Закон гласит, что лица, являющиеся потомками преступников, не имеют права занимать выборные должности. А так как вы все сидели в тюрьме… Ты тоже уже не выборный.

– А что говорят в селении?

– Никто и пикнуть не смеет.

– А Исаак Карвахаль?

– Работает в муниципалитете.

– Как! Исаак Карвахаль выполняет приказания сеньоры Монтенегро?

– Да, вот так, сын мой.

– А Сиприано Гуадалупе?

– Его тоже не видно.

– А мои товарищи по заключению?

– Все тихими стали. Как вернулись, сержант Атала к каждому заходил, что он им говорил, не знаю, а только с тех пор ни один и рта не смеет раскрыть. Совет общины не собирается больше. Даже слова «прошение» в селении не услышишь.

– Ради чего же пожертвовал собою Эктор Чакон? Ради чего умер дон Раймундо? Ради чего столько времени страдали мы в тюрьме?

Агапито вышел из дому. Была лунная ночь. Пели сверчки, сияли на небе звезды. Агапито поднялся на склон Кенкаш, увидел металлический блеск озера, расплывающиеся огни столицы провинции. «Ради чего погибло столько народу?» – снова подумал он.

И вспомнил Агапито ночь в тюрьме Уануко, когда члены Совета селения Янакоча поклялись не оставлять борьбу против поместья «Уараутамбо». Год сидели они в тюрьме, в старой заброшенной церкви. В полуразвалившемся, пропахшем нечистотами нефё задыхались пятьсот человек арестованных. Тесно, один к другому, стояло около сотни старых деревянных топчанов – их занимали те, кто уже давно находился тут; новенькие стелились на полу – у кого матрац, у кого одеяло, а то и просто газета. Членов Совета Янакочи держали здесь до тех пор, пока Эктор Чакон, по прозвищу Сова, не решил взять на себя вину, сознаться в убийстве Амадора Отсеки-Ухо. С дрожью вспоминал Агапито Роблес то время. Неистребимой ненавистью горели зоркие, как у хищника, видящие в ночной темноте глаза Эктора Чакона. Родную дочь ненавидел Чакон.

– Все у меня было готово, чтоб убить судью Монтенегро. Старая Сульписия дала мне свое платье. Переоделся бы я нищенкой, пробрался в дом судьи и задушил бы его. Полицейские стерегут двери дома, но в женском платье можно было бы пройти. Родная дочь предала меня. – Сова вздрогнул. – Гнил бы сейчас в сырой земле судья Монтенегро. Одна только Хуана да ее мать знали, что спрятался я в амбаре. Хуана предала меня!

– Если дочь твоя тебя предала, то, верно, не по своей воле а с горя, – сказал Исаак Карвахаль. – Искали тебя полицейские искали, никак не могли найти, вот и взяли твоего зятя Калисто Ампудию. Я тогда недалеко от Полицейского управления жил. Я свидетель. Каждую ночь они привязывали твоего зятя к балке били и требовали, чтобы сказал, где ты.

– Он не знал.

– Они-то думали, знает. Били его дни и ночи! По всему селению слышно было, как он кричал. А по утрам дочь твоя приходила к дверям Полицейского управления, молила, чтоб не убивали мужа. Если и выдала она тебя, так чтобы спасти отца твоих, внуков.

– Хуана меня предала. Хуана умрет. Предателей убивают.

– Нет, Эктор, только не это. Не проливай ее кровь.

Не выдавала я вас, папа. Я в то утро не пошла в Полицейское управление. Полиция вас разыскивала, а семья Ампудия и давай меня проклинать– из-за тебя, говорят, Калисто убьют. Мой муж умирал. В полиции его к балке подвешивали. До сей поры он болеет. Тяжелого поднять не может, слабый такой, никуда не годится. Потому что мучили его там из-за меня. Его родные мне кричали: «Из-за тебя беда эта на него свалилась!»