Сказание об истинно народном контролере
Шрифт:
Внизу все так же продолжалась цветастая земля, и ничего необычного не было, за исключением шедшего наперерез полету по железной дороге еще одного длинного как красный дождевой червяк состава цистерн, ведомого двойной паровозной сцепкой.
Состав этот, перерезавший зелень и коричневость земли красной линией, отвлек внимание Добрынина от непонятного и неприятного происшествия, и, медленно поворачивая голову назад вследствие движения самолета вперед, залюбовался Добрынин ездящими по земле достижениями человеческого разума.
И тут снова тряхнуло, но послабее, и в этот раз удержался Павел Александрович на сидений, крепко вцепившись в
Самолет закачался, словно летчик решил машинисту поезда крыльями помахать в знак чего-то.
Пришедший в себя Добрынин, дождавшись, когда уехал в неведомую даль красный состав, прошел к пилоту и спросил его прямо:
— Мотор что ли?
Пилот не сразу услышал вопрос — был он занят штурвалом, да и шлем не пропускал в уши лишние звуки. Но все-таки ощутив боковым зрением присутствие человека, он стянул с себя шлем и на повторенный Добрыниным вопрос ответил так:
— Да нет, все в порядке, товарищ Добрынин. Просто попали в полосу метеоритного дождя. Но проскочили. Можно сказать повезло!
— А что это за дождь такой? — поинтересовался Павел Александрович.
— Это из космоса идет, — задумчиво ответил летчик. — Ученые писали, будто это осколки камня и железа, отколовшиеся в свое время от звезд и планет.
— Так они что, яркие? Раз они от звезд-то?
— Да нет, — сказал летчик решительным голосом. — Они ж потухшие. Это ж все равно, что человек, отколовшийся от массы. В массе — он вместе с остальными светится, созидает, строит, а отколовшись, ничего не может и по этой причине тухнет. Я вот поэзию люблю читать, так там много об этом.
— А что там об этом? — залюбопытствовал Добрынин, поняв, что надо было с самого начала сесть рядом с пилотом, раз он такой умный, чтобы с пользой для будущего потратить время.
— Горе одному, — процитировал летчик, и голос его на фоне общей бессмысленной песни винтов и металла прозвучал уверенно и призывно. — Единица — ноль, один, даже если очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно. Вот!
— Да-а-а… — протянул Добрынин. Первый раз столкнула его судьба с настоящими военными людьми, и сколько чувств и мыслей они сразу в нем породили! Простые, честные, любящие и уважающие порядок, готовые всегда защитить часть Родины, порученную им, готовые прийти на помощь, а кроме того образованные и начитанные! Даже произошел какой-то захлеб в чувствах Добрынина, заклокотало что-то в его душе, но высказать это клокотание он то ли не смог, то ли постеснялся. И хотя в только что услышанном стихотворении говорилось, что «единица — ноль», а значило это, что и сам Добрынин как единица — ноль, и было это, конечно, не очень приятно и не очень понятно в смысле счета, народный контролер все-таки с готовностью согласился с незнакомым поэтом. Думал он и о том, что живи в Хулайбе только военные — не произошло бы там ничего плохого и преступного. Да и вообще, — продолжал он свою мысль, — надо было бы сначала эти северные народы принимать в армию, чтобы учились они жить по порядку, а потом уже и в партию, и тогда бы уж точно наступило время, когда просто нечего было бы делать народным контролерам и не гибли бы они в борьбе с врагами, оставшись навечно во льду.
Летчик, не услышав продолжения разговора, натянул снова шлем на голову и устремил свой взгляд вперед по ходу полета.
Добрынин же понял, что нельзя так долго отвлекать летчика, и вернулся назад, сел на свое сиденье, поднял с полу книжку и, отыскав место, на котором оборвал его чтение
Самолет начал снижаться. Приблизилась земля, усеянная следами человеческой деятельности. И с жадностью всматривался Добрынин в российские леса и поля. На душе теплело — не было видно внизу ничего, что могло напомнить ему о Севере, — ни снега, ни льдов, ни замерзших рек. Здесь все было по-другому, все было человечнее и роднее.
По желтым лентам проселочных дорог медленно передвигались точечки людей, едва заметные деревянные столбы, разносившие на своих проводах электричество по домам и заводам, отбрасывали недлинные тени, где-то неспеша тянули повозку две лошади. А вот и деревенька, обычная русская деревенька домов в сорок-пятьдесят, такая по якутским меркам называлась бы местной Москвой!
По-иному зазвучала песня винтов — стала она чуть тише, словно замедлили они свои обороты. И земля стала приближаться быстро и неотвратимо. Самолет стремился к посадочной полосе, за которой, разрушая замутненную линию горизонта, поднимались очертания белокаменного сердца Родины.
Наконец колеса самолета коснулись земли, и покатилась боевая машина по полосе, подпрыгивая, и от этого сотрясаясь.
Добрынин снова приник к иллюминатору, придавив одновременно ногою свою котомку, чтобы больше не отползала она.
Погода за стеклом иллюминатора была солнечной и яркой. По обе стороны от полосы густела зеленая трава, усыпанная звездочками одуванчиков. Чуть дальше строго стояли невысокие кирпичные строения с антеннами на крышах.
Самолет остановился, и пейзаж, наблюдаемый народным контролером, замер и стал как бы картиною, довольно приятной глазу.
— Приехали! — долетел до Павла Александровича бодрый голос пилота.
Услышав этот голос, Добрынин вспомнил, что «единица — ноль», поднялся с сидения и, прихватив котомку, подошел к уже открытому летчиком люку выхода.
Спрыгнув на землю, Добрынин первым делом отошел к траве и присел там на корточки. Голова у него от долгого пребывания в воздухе кружилась, а здесь еще к этому кружению добавились запахи трав, и совсем было почувствовал себя Добрынин нездоровым и нетвердо стоящим на ногах.
В ушах еще шумело, но вокруг было тихо, и тишина эта постепенно вытесняла из памяти ушей шумы прошлого. Приходило успокоение и даже негромкая радость, связанная, конечно, с тем, что долетел он, Добрынин, до Москвы без особых трудностей, преодолев вместе с летчиком все опасности перелета. И вдруг в уже окончательно наступившей в ушах Добрынина тишине что-то бибикнуло, и поднявший голову народный контролер увидел у одного из строгих кирпичных строений черную машину и человека, упорно махавшего рукой. С неохотой встал народный контролер на ноги и зашагал к машине.
Уже подойдя, рассмотрел Павел Александрович лицо человека, махавшего ему рукой, и показалось Добрынину это лицо очень знакомым. Во всяком случае, он тоже помахал рукой в ответ и искренне улыбнулся, а когда подошел вплотную, то и руку пожал этому человеку.
— С приездом вас, Павел Александрович! — говорил человек довольно восторженным голосом. — А вы совсем не изменились! Хотя столько времени прошло!
«Сколько времени?!» — подумал Добрынин, и тут же проявилась в его памяти картинка из не совсем давнего прошлого: его приезд на московский вокзал, встреча с корреспондентами, и — точно — этот человек встречал его там и отвозил на машине на служебную квартиру. Только как же его звали?!