Сказать до свидания
Шрифт:
Таня села под толстую, высокую сосну, или, может быть, не сосну, и поняла, что уже не встанет до следующего утра. Ляля, пахнущая соляркой, пристроилась под руку и тихо, по секрету, сказала: “Папа такой хороший”, – потом сразу заснула. Девочка уже не слышала, как
Женя принес целую охапку елового лапника, как на него постелили пуховый спальник, как ее уложили в него.
Андрей присел к костру, сощурился от дыма и выловил несколько клещей из волос на груди. Скинул рубаху, прошелся по рукам, подмышкам, шее.
– У меня они тоже есть? – спросила Таня.
– Конечно. Но ты писала – вы прививку сделали?
Она
Утром она пробудилась необычно поздно для себя. Проснулась от холода. Девочка сопела у нее под боком. Таня прикрыла ее и подошла к костру, протерла очки.
Совсем рядом по разноцветным камням бежала река, под берегом кружились маленькие водоворотики с мелким лесным мусором. Чуть выше сосен висел туман, проплывал по реке, скрывая все окружающее пространство. Не было видно даже другого недалекого берега, откуда доносились Андрюшин и Женин голоса. Матерки.
Подчалила лодка, Андрей выпрыгнул и привязал чалку к наклоненной сосне.
– Ну, давай чай пить. Сейчас переправимся и через полчаса дома будем. Женька уже на том берегу с лошадьми.
И они пили чай. Туман поднялся, она вдруг увидела за своей спиной огромную, почти отвесную гору.
– Мы оттуда спустились вчера, Андрюш?
– Ага, вон с той седловинки.
– О Господи! Слава Богу, это было ночью.
Таня три дня отдыхала, потом начала втягиваться в кордонскую жизнь.
Она скоро научилась ладить с коровой и доить ее, затапливать печку, печь хлеб. Ей даже казалось, что она все это умела всегда, просто немного подзабыла. Андрей с облегчением переложил на нее стряпню и стирку. Сам он сначала пропадал в тайге на обходах и на охоте, потом начались лесные пожары.
Огонь подошел совсем близко к Акталу, три ночи мужики с резиновыми ранцами на спинах, с ведрами и топорами метались от реки к ползущей по склону, по кустам линии огня. Прилетели на вертолете барнаульские пожарники, подтянулись на конях несколько лесников из Кара-Озека.
Таня, прижимая к себе девочку, наблюдала с крылечка их дома, как вспыхивают огромные кедры на горе, выпуская в небо столб черного дыма. Было жутко это видеть, ведь загорись сосняк вокруг их кордона
– и никуда не убежишь. Эта страшная стихия пугала ее своей неукротимостью, тупой, первобытной силой. Она могла убить Андрея,
Лялю, могла слепо уничтожить то, что так трудно рождалось, так медленно росло, было любимым, слабым и очень уязвимым.
Ночами огонь стихал, в их долинку опускался туман, смешанный с гарью, Андрей возвращался весь черный, возбужденный, пропахший пожаром. А с утра опять вскакивал, седлал лошадь, завтракал, и мужчины уезжали вниз по реке. Таня смотрела, как они выезжают на конях за поскотину, держа в руках ведра, переезжают ручей, небрежно и расслабленно сидя в седлах, переговариваясь, хохоча, скрываются в березняке, и боялась. За них и за себя одновременно. Боялась так же сильно, как однажды перед Белым домом, когда Коля помчался туда в девяносто первом. Андрюши в Москве не было, он уехал в экспедицию в тот год.
Она тогда, не слушая возражений, пошла за ним, приготовив бутерброды, термос с горячим кофе, наспех собрав какие-то лекарства.
Господи, как будто без него не обошлись бы, как будто некому, кроме него, эту демократию защищать! Она пыталась его удерживать
– загорелся, ноздри раздуваются, петушится. Привык быть сильным, считать себя сильным, считать, что ему все нипочем. Первый выскочил, а остальные-то лбы здоровые, молодые. Хотела сунуть ему нитроглицерин и не успела. Осталась одна в толпе, со своим рюкзачком, термосом, стала ждать.
Появился худенький шустрый военный, объявил, чтобы женщины вышли вперед, и она машинально потянулась за толпой, потом оказалась в первой шеренге. Военный остановился прямо перед ней и сорванным голосом крикнул поверх голов – идут танки. Их задача – остановить колонну. Женщин давить не будут.
“Не будут они давить! Как же! – Соседка справа, крохотная, совершенно седая женщина в выгоревшей туристической ветровке, презрительно скривила рот. – Нашли добреньких. Давили и будут давить”.
Потом в толпе заговорили о газовой атаке, начали спрашивать, у кого есть противогазы. И Тане стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Как она может остановить колонну с танками? И Коли рядом нет, вдруг их тоже давят где-нибудь. Она все время оглядывалась по сторонам, хотела идти его искать и не знала куда. Осталась здесь, пока не объявили, что можно разойтись. И тогда вдруг увидела, как он стоит под фонарем – согнувшись, опершись на металлическую решетку ограждения. Побежала. “Нет, нет, все нормально… Сейчас… просто силы немного не рассчитал. Марш-бросок этот… Ты-то сама как?” Она засуетилась, развязывая рюкзак, пакетик с таблетками.
И пожар теперь, как его потушить, что они там могут сделать со своими ведрами и топорами? И их тоже не остановишь, когда они уезжают туда. Они вроде как даже рады показать свое молодечество, силу. А сами такие, что тронь не так или не убереги – вся их жизнь на кусочки рассыпается.
Но потом, слава Богу, пошли дожди, огонь утих.
Ляле здесь нравилось, она проводила все время со своей ровесницей, дочкой лесничего Виктора. Они носились по кордону или сидели в пустом курятнике, баюкая кукол, иногда дрались, деля право быть принцессой или королевой.
Андрей как-то подслушал их разговор, потом хохотал:
– Слышь, мам. Играют “в плохих мальчиков” и “в мандавошку”. Это что за игры такие? А Ляля еще говорит, что она будет Геббельсом. Поедет, мол, к мужу на Алтай. Бред какой-то.
– Да это я ей про Поль Гебль, в замужестве Прасковью Егоровну
Анненкову, рассказывала. Наверное, она просто перепутала. Помнишь фильм “Звезда пленительного счастья”? Это ведь действительно необыкновенная женщина, она ведь, приехав в острог, просто возродила к жизни своего…
Андрей вдруг увидел, что коровы, разломав изгородь, забрались в огороды, и умчался.
Перед сном, уютно завернувшись в одеяло, девочка всегда требовала какой-нибудь романтической истории в качестве колыбельной.
Таня мысленно скользила глазами по корешкам книг, оставшихся на полках в ее московской квартире. Половина ее жизни. Великий и неистовый восемнадцатый. Блистательный и возвышенный девятнадцатый.
Прекрасное и скорбное начало двадцатого.
Что-нибудь романтическое… Все же она не знает, пожалуй, ничего более необыкновенного, чем судьбы тех женщин. “Прекрасный идеал геройства и самоотвержения…”