Скажи ее имя

Голдман Франсиско

Я проносил бриллиантовое кольцо на шее несколько дней. Почему-то я думал, что от этого мне должно стать легче, или что моя траурная цепь станет более внушительной, или что кольцо придаст ей новую магическую силу. Однако легче мне не стало, каждое утро я просыпался с той же горечью, с тем же чувством оцепенения при мысли о произошедшем, только к этому теперь добавилась еще и тревога, которую всегда будило во мне это кольцо. А вдруг в один прекрасный день меня ограбят и украдут цепочку, и я потеряю и бриллиантовое кольцо, и оба свадебных? Я волновался не из-за стоимости кольца, хотя при желании мог купить на него «субару». Я решил, что тогда у меня не осталось бы ничего. Не осталось ничего? Это же просто кольца!

Но я снял бриллиантовое с цепочки и вернул туда, где его хранила Аура.

У меня остался шампунь, который Аура тогда принесла с собой на пляж. Лечебный шампунь с чайным деревом и мятой в сумочке из «Санборнс». Если мне предстояло сделать что-то, казавшееся особенно затруднительным, я брал с собой в душ эту голубую бутылочку и использовал каплю шампуня Ауры. Я страшился того дня, когда бутылочка опустеет, будто вместе с остатками шампуня исчезнет и защитная сила любви Ауры, так что, пока в душе нагревалась вода, или пока я пил утренний кофе, я неизменно горячо спорил с самим собой: стоит грядущее дело капли шампуня или нет? В ванной еще оставались две баночки ее скраба для лица.

Когда я впервые открыл розоватую, большую из двух баночку, то обнаружил на скользкой, кокосового оттенка поверхности скраба углубление, оставленное пальцами Ауры. Я завинтил крышку и поставил баночку на верхнюю полку ванного шкафа — иногда, очень редко, и только при выключенном душе, я открывал скраб, чтобы снова посмотреть на отпечатки ее пальцев. Порой я намазывал немного зернистой лимонной пасты из меньшей баночки себе на кожу и вспоминал тот мыльно-цитрусовый запах щек, к которым по утрам прикасались мои губы.

Теперь я знаю, что сказал бы психоаналитик: я судорожно пытаюсь найти внешнюю замену внутреннему Потерянному Объекту, часть меня была потеряна вместе с объектом реальным. С помощью всего этого вуду с шампунем и скрабом я пытаюсь снова почувствовать себя любимым и снова любить ее, вместе со всем тем, что угасло с ее смертью и не может больше быть частью меня. Такова жизнь в Тени Потерянного Объекта. Но я бы не сказал, что лучше было оставить шампунь в Мексике. В итоге, когда шампунь закончится, моя жизнь станет еще более унылой, вот и все. Собственно, почему бы ей не становиться более унылой с каждым днем, что отдаляет меня от Ауры?

И вот случилось событие, достойное капли ее шампуня: первый раз за девять месяцев после смерти Ауры я нашел в себе силы проделать на метро весь путь до Коламбии. Я в одиночку пообедал в «Олли». Прогулялся за CD и DVD в «Ким». Стоял на углу, где мы обычно прощались, прежде чем она шла вниз по кварталу в сторону факультета в «Каса Испаника». «Каса Паника», как говорили они с Валентиной. Аура редко позволяла поцеловать себя на этом углу. С одной стороны, ее смущала наша разница в возрасте, с другой — она не хотела давать преподавателям или другим студентам пищу для пересудов.

Я зашел в Библиотеку Батлера, где сел выпить кофе за свободным столиком у коричневой информационной доски в переполненном кафе. Я часто дожидался здесь Ауру, если удавалось найти местечко или хотя бы стул. Теперь я смотрел, как приходят и уходят студенты, как они сидят, разговаривают, зубрят, как ведут себя, и думал о том, что, пока был с Аурой, через нее у меня была связь с этой империей молодости, а теперь — нет. (Когда еще я снова смогу провести полтора часа, таскаясь за кем-нибудь по «Сефоре» или «Урбан Аутфиттерз» — возможно, слишком пошлый пример, не считая того, что вы, скорее всего, никогда не сделаете ничего подобного снова).

Я прошел по коридору в мужской туалет и впервые за девять месяцев пописал в большой старый мраморный писсуар, но даже это простое действие казалось потусторонним. Я направился в вестибюль,

остановился у одного из компьютеров и отправил Ауре письмо, сообщив, что я снова в Библиотеке Батлера, первый раз без нее, и что я очень по ней скучаю. Я вышел на квадратную площадь перед учебными корпусами. На Бродвее я купил «Нью-Йорк таймс», чтобы почитать в метро по пути домой, и как всегда, дойдя до страницы с некрологами, прочел в заголовках: скончался в возрасте 90… 88… 73… 96 лет… Я снова почувствовал, как во мне вскипает ярость. Когда я находил некролог кого-то, кто умер в сорок, мне сразу становилось легче; я ощущал болезненное удовлетворение. Видишь, ты не единственная умерла чертовски молодой, думал я.

Но ежедневные списки американцев, погибших в Ираке, в «Таймс» — большинство даже моложе Ауры, и среди них довольно много женщин, даже юных девушек, — наводят на еще более обескураживающее сопоставление, будто все это происходит в каком-то другом казино, где люди играют с судьбой в другую игру, с другими правилами и шансами на успех; или же это происходит в том же казино, но за разными игровыми столами и с разными представлениями о судьбе. Нет, у меня не случалось приступов дурноты от мысли об этих погубленных жизнях, в метро я даже предпринимал попытки установить телепатическую связь: привет, Колорадо, из поезда линии F, идущего в Бруклин, меня зовут Франсиско… Можете звать меня Фрэнком… Как и ваш рядовой первого класса Рамона, моя Аура умерла очень молодой… мои самые искренние… Мы знаем скорбь друг друга, а значит, мы знаем друг друга… может, вы захотите присоединиться к моей телепатической группе утративших близких… Жертвы среди иракцев не назывались поименно, но в статье на той же странице я прочел: «Двадцать гражданских автомобилей с привязанными к крышам гробами направились на север от Басры, чтобы похоронить павших на шиитском кладбище священного города Неджеф», и подумал, что как минимум в одном из этих гробов лежит тело молодой жены, обожаемой своим мужем; под этим гробом он управляет машиной. Мы знаем скорбь друг друга, мы знаем позор друг друга. Мы с ним понимаем друг друга.

Какая, в конце концов, разница, смог ты войти в дом с привидениями или нет? Чувства ведь абсолютно те же самые.

Я все-таки нашел в себе силы наведаться в Коламбию, но даже пятнадцать месяцев спустя я так и не смог зайти в «Ле-Руа», кафе по соседству, куда мы с Аурой забегали чаще всего, особенно на бранч по выходным. Аура была уверена, что название отсылает к вилле «Трист-ле-Руа» из новеллы Борхеса «Смерть и буссоль», но нет, оказалось, это хозяина зовут Леруа. Официантами и менеджерами там были в основном молодые мексиканцы, приветствовавшие нас крайне радушно, вне зависимости от того, насколько переполнен был ресторан и сколь раздраженно другие посетители дожидались свободного столика. Наши заказы они принимали по-испански, а с остальными говорили на английском; они горячо расспрашивали нас о нашей жизни, а мы — об их. Идя к метро мимо кафе «Ле-Руа», я всегда переходил на другую сторону. Но они, должно быть, замечали меня, и я говорил себе, что они наверняка решили, будто Аура меня бросила.

Когда бы кассирша-эквадорка из супермаркета на углу, улыбчивая круглолицая девушка с рубцами от угрей и очками в форме донышек бутылок из-под колы, ни спросила: как поживает ваша жена? — я отвечал, что у моей жены все хорошо. И она, смеясь, поддразнивала меня: ого, теперь она заставляет вас бегать по магазинам! Вот и отлично!

Не заходил я и в рыбную лавку. Я больше не был тем парнем, который в одиночку или с женой наведывался к ним дважды в неделю, чтобы купить свежего аляскинского лосося, филе для двоих, — Ауре нравилось, как, едва завидев одного из нас, тот или другой радушный продавец частенько поднимал огромный, блестящий, мандаринового цвета шмат лосося с ледяного настила и начинал отрезать от него куски.