Скажи, Красная Шапочка

Ханика Беате Тереза

Ты что, с ума сошла? — говорит Муха.

Машины исчезают в клубах пыли, снова становится тихо, мы встаем и пролезаем через дыру в заборе. Геодезисты воткнули в землю странные палки, а перед виллой положили несколько рулонов красно-белой ленты, которой ограждают стройки. Мы заглядываем в каждую комнату, но на вилле ничего не изменилось, пока еще ничего, остался только запах геодезистов. Это запах города, сигарет и лосьона после бритья. Я с отвращением морщу нос. Мы забираемся на самый верх, но там пахнет вполне нормально, как всегда, деревом, перьями и свежим воздухом.

Хорошо

быть здесь, наверху, с Мухой. Мне нравится, когда он здесь. Мне нравится разговаривать с ним, стоя рядом, прислонившись к балкам. Я забываю про геодезистов и про то, что виллу скоро снесут. Муха придумывает мне имена, как в сказке про Румпельштильцхена, называет какое-нибудь имя, а я качаю головой, потому что решила не уступать.

Софи, — говорит он, Мария, Йоханна, Эстер, Джульетта…

Он не может остановиться.

Кунигунда, Гертруда, Хайдрун, Хайделинда…

Мы смеемся, а я качаю головой.

Ни за что не догадаешься, — говорю я, забудь, проехали.

Он кладет руку мне на плечи, но я увертываюсь, не люблю, когда меня обнимают за плечи. От этого у меня по телу бегут мурашки.

Ты что, — говорит он.

Ничего, — говорю я, оставь меня.

Он больше не пытается так делать, но смотрит на меня очень странно.

Мне просто это не нравится, — говорю я, потому что чувствую, что надо что-то сказать в свое оправдание.

Голуби воркуют над нашими головами, все как будто мирно и спокойно, только в затылке у меня снова начинается покалывание. Я забираюсь на балки, чтобы отвлечься, Муха смотрит на меня снизу, у него дружелюбное лицо, это самое дружелюбное лицо из всех, которые я знаю. Он ничего не спрашивает, он просто здесь и смотрит на меня, а я забираюсь по балкам, все выше и выше.

Когда Муха здесь, я не боюсь упасть.

Четверг

Вскоре после того, как меня записали в школу, бабушка первый раз вернулась из больницы. На голове у нее был надет платок, потому что волосы выпали, и ей не хотелось, чтобы я ее испугалась. Конечно, я знала, что у нее не было волос, ни одного, даже самого коротенького. Мы стояли рядом в маленькой кухне, маленькой голубой кухне с пестрыми занавесками.

Что такое рак? — спросила я, и бабушка уронила тарелку, которую держала в руке, обратно в раковину, мыльная вода брызнула во все стороны: мне на лицо и ей на фартук.

Рак… про него я почти случайно услышала от родителей накануне, мама сказала, что рак будет поедать бабушку изнутри, а я подумала, что такого рака в бабушке наверняка можно найти. Я была уверена, что врачи что-то сделали неправильно, потому что в больнице, наверно, про этого рака просто не всё еще знают.

Бабушка вытерла руки о фартук и села со мной на пол, ей это было нелегко, из-за суставов, но когда дедушки дома не было, мы часто сидели в кухне на полу, опершись спиной о кухонные шкафчики. Чаще всего мы рассказывали друг другу всякие небылицы, которые сами же и придумывали, рассматривали бабушкины варикозные вены под чулками.

Варикозные вены, считала я, — замечательная вещь, это что-то таинственное, что-то, что можно видеть, хотя оно находится внутри тела.

Правда, что рак поедает тебя

изнутри? — спросила я тихо и провела указательным пальцем по одной из этих вен, особенно толстой, которая все время пульсировала и выступала над кожей то тут, то там, а если нажать на нее пальцем, она распухала, но я не нажимала, потому что бабушка говорила, с варикозным расширением вен не шутят.

Да, это правда, — сказала бабушка тихо, притянула меня к себе и поцеловала в лоб, как она делала, когда я плакала или когда папа приходил меня забирать.

Рак, — сказала она, уже давно внутри меня. Уже несколько лет. Сначала он всего лишь мысль, чувство, ощущение несчастья, маленькая ранка, которую кто-то тебе нанес, но если не проследить за тем, чтобы эта ранка заросла, то из нее вырастет нечто, оно будет становиться все больше и больше, а потом примется поедать тебя изнутри, потому что долгие годы ты не обращала внимания на себя, на эту маленькую ранку. Потому что ты была несчастной все эти годы.

Щекой я чувствовала колючую ткань бабушкиной блузки и ее худенькое плечо. Мыльная пена в раковине с шелестом опадала, радужные пузыри потихоньку лопались. Больше всего мне хотелось вскочить, опустить руки по локоть в эту пену, чтобы смыть все сказанное, и рак, и все, что так угрожающе нависло над нами.

Что же делать с такой раной? — спросила я, потому что не могла представить себе, что это такое, ничего реального, может быть, это что-то вроде надреза в душе, что-то крошечное, бледное, чего снаружи не видно, то, что только чувствуешь ночью, когда лежишь в кровати одна и вслушиваешься в себя. Тогда, наверно, слышишь сначала биение сердца, а потом за его биением ощущается что-то другое, этот надрез, а может быть, это просто синяк, ссадина или царапина.

Надо внимательно к ней прислушиваться, — сказала бабушка, и не переставать слушать до тех пор, пока она не скажет последнее слово.

Я никогда не прислушивалась, Мальвина, — сказала она.

На лестнице раздался какой-то шум, и мы насторожились. Фрау Бичек тогда уже жила в доме, но никаких детей еще не было, она ждала первого ребенка, она приехала из Польши уже беременная.

Чаще всего в доме было тихо, потому что соседи, которые жили выше и ниже бабушки и дедушки, были уже старые и никакого шума не производили. Бабушка считала, что это грустно, что мне не с кем поиграть, она всегда говорила, что нет ничего живительнее детского смеха. Но то, что мы услышали, был не смех, это был грохот, как будто кто-то упал с лестницы, у бабушки побелело лицо, оно стало еще белее, чем до того.

Дедушка пьян, — сказала она, с трудом поднялась, перешагнула через мои ноги и захлопнула дверь кухни, очень быстро, потом повернула ключ в замке. Грохот стал громче, мы услышали дедушкины ругательства, потому что он не мог попасть ключом в замочную скважину. До того дня дедушка никогда не был пьяным, по крайней мере, в те дни, когда я приходила к ним; однажды он объяснил, что отмечает каждый стакан красного вина палочкой, чтобы всегда точно знать, сколько он выпил.

Иногда мне случается немножко перебрать, — сказал он и подмигнул мне, но только чуть-чуть, потому что опьянение — это эстету не пристало.