Скажи, Красная Шапочка

Ханика Беате Тереза

Она смеется, Пауль и папа присоединяются к ней. Они смеются с облегчением, ведь все, оказывается, так просто, и не надо ломать голову над тем, что я сказала.

Это такой период роста, — говорит папа, и его слова звучат очень понимающе, как будто я больна. Полное понимание и сочувствие.

Пауль кивает и снова принимается за еду, на подбородке у него блестит жир, меня передергивает от отвращения.

Когда он переезжает? — спрашивает Пауль.

Как можно скорее, — говорит папа, квартиру, которую снимает дедушка, надо освободить,

так мы сможем сэкономить деньги, это пойдет на пользу всем нам.

Они больше не обращают на меня внимания и ведут себя так, будто ничего не произошло, только мама нервно тычет вилкой по тарелке. Она опять совсем бледная, но ничего не говорит, она ничего и не скажет, даже если ее схватить и встряхнуть. На самом деле, я бы с большим удовольствием потрясла ее, так, чтобы зубы застучали, чтобы она упала в обморок или начала кричать. Но руки у меня как из резины, они безжизненно висят по сторонам, кажется, у меня нет сил даже на то, чтобы удержать нож и вилку.

Дедушка переедет к нам,эти слова крутятся у меня в голове, от них все вокруг бледнеет, краски исчезают, остаются только огоньки в сгущающейся тьме. Дедушка переедет к нам, его комната будет на другом конце коридора, по утрам, когда я просыпаюсь, он будет стоять у моей кровати, и вечером тоже, когда я засыпаю, и днем от него ни на секунду не скроешься.

Он будет сидеть у меня в голове, когда я в школе или в гостях у Лиззи, он будет все теснее обвиваться вокруг меня, пока от меня не останется ничего. Никто этого не заметит, потому что я буду функционировать точно так же, как сейчас, и потому что они не хотят ничего замечать, и спасения от этого нет. Нет. Выхода нет.

Они уже давно говорят о чем-то другом. Я упустила шанс, потому что у меня не хватило смелости швырнуть им правду в лицо. Они разговаривают про учебу Пауля. Он изучает финансовое дело и хочет потом работать в каком-нибудь крупном банке. Он оживленно рассказывает о профессорах и других студентах, на меня никто не обращает внимания, и я ухожу.

Это все возраст, — слышу я слова Пауля, оставьте ее, она сама успокоится и придет в себя.

Я еду на велике через поселок. Я не знаю, где живет Муха, но я найду его, я прочесываю улицу за улицей, ищу какие-то зацепки, но в поселке все выглядит совершенно одинаковым. Прямые улицы, ряды домов с квадратными палисадниками, у всех полосатые тенты от солнца, синие с белым. В каждом квартале детская площадка, горка, качели, конструкция для лазания. Везде пусто.

Понятно, сегодня же Пасха, сейчас время обеда, все сидят с семьей за столом, а после обеда пойдут гулять и будут искать пасхальные яйца. А я ищу Муху.

Не знаю, что я ему хочу сказать. Пока мой взгляд блуждает по длинному ряду домов, я сочиняю речь. Я скажу: ты должен мне помочь. Звук этих слов успокаивает. Одна только эта фраза и лицо Мухи, и этого хватает, чтобы сердце начало биться ровнее.

Ты

должен мне помочь, моя лучшая подруга уехала, и я не знаю, кто еще может мне помочь. Но ты — можешь.

Последнее предложение я решаю не говорить. Оно звучит слишком театрально. Но что Муха единственный, кто может помочь, — это правда. Я не знаю, когда вернется Лиззи. У голубого «Фольксвагена» нет цепей для колес, а они поехали на нем в горы. Может, застряли где-то посередине глетчера и ждут оттепели, я знаю, это может продлиться долго. Может быть, так же долго, как ремонт машины в Португалии, или еще дольше. Я не могу ждать Лиззи.

Я пробую сказать шепотом: мой дедушка трогает меня.

Пульс зашкаливает, и я останавливаюсь, чтобы смахнуть волосы со лба.

Нужно передохнуть. И попробовать еще раз.

Нужно повторить это много-много раз, чтобы слова слетали с губ без запинки.

Дедушка трогает меня. Дедушка трогает меня. Дедушка трогает меня. И я должна его трогать.

Нет, не получается. Я не смогу такого сказать. Мухе — не смогу. Но это правда. Это правда, — шепчу я.

Я ищу в кармане джинсов заколку для волос, хочу заколоть прядки. Ветер слишком сильный. Я вспоминаю, как ветер надувал юбку фрау Бичек. И как она сказала, что дедушка — злой.

Ты должен меня спрятать, — шепчу я, ты должен меня спрятать у себя в подвале, пока мой дед не умрет.

Эти слова тоже звучат успокаивающе. Муха каждый день приносил бы мне еду, мы лежали бы на матрасе обнявшись. Каждый день. В конце концов, я стала бы совсем бледной, потому что в течение многих лет не видела солнечного света. Мне придется надеть темные очки, в тот день, когда дед умрет и я снова выйду из подвала. Солнечные очки я не буду снимать, пока идут похороны, а вместо того чтобы бросить в могилу цветы, я плюну на гроб.

Я не нахожу ничего, что указывало бы на Муху. Ни веревки, на которой сушились бы его выцветшие дырявые джинсы, ни крыльца, где стояли бы его помятые кроссовки. И его велосипеда я тоже не вижу. Если ничего не найду и в самом последнем квартале, придется начать все сначала. Буду звонить в каждую дверь и спрашивать о нем. Это может продлиться годы. Остается только один квартал и детская площадка.

Площадку окружает живая самшитовая изгородь, за ней слышны голоса и громкий скрип качелей. Потом все тихо, и вдруг — какой-то глухой удар.

Минимум пять метров, — кричит кто-то задыхаясь.

Идиот, тут и трех метров-то нет, — кричит кто-то в ответ и разражается диким хохотом.

Я смотрю в щелку между ветками изгороди и вижу на площадке Муху, Лужицу и Покера. Видимо, они тренируются в прыжках в длину с качелей. Лужица сидит на песке, обиженно скрестив руки на груди.

Пять метров, — упрямо настаивает он.

Теперь на качели усаживается Муха. Качели скрипят, как сумасшедшие, будто их крепления готовы в любой момент разорваться, но Муха раскачивается все сильнее, он почти переворачивается.