Сказка 1002-й ночи
Шрифт:
— Значит, с прошением ничего не вышло?
— Пока нет! — ответил Калерги. — Подождем, пока не закончится персидская история. — И, чтобы хоть самую малость вернуть приятеля к жизни, Калерги прибавил: — Пойдем ужинать в «Якорь»!
И посмотрел при этом на часы.
— Хорошо, я только умоюсь, — сказал Тайтингер. — Подожди немного, я поднимусь в номер.
Он встал.
Пять минут спустя Калерги услышал звук выстрела. Долгим эхом прокатился он по лестницам и коридорам.
Барона нашли возле письменного стола. Он, очевидно, собирался оставить записку. В правой руке он все еще сжимал револьвер. Выстрел разнес ему череп. Глаза вылезли из орбит. Подполковник Калерги с трудом
Тайтингера похоронили с обычными армейскими почестями. Военный взвод дал почетный залп. В похоронной процессии участвовали директор отеля «Принц Евгений», Мицци Шинагль, Магдалена Кройцер, Игнац Труммер, подполковник Калерги и советник военного министерства Закенфельд.
На обратном пути советник спросил:
— А почему он, собственно, застрелился? Вы же, так сказать, при этом присутствовали?
— Да так! — ответил Калерги. — Мне кажется, он запутался в жизни. Такое порой случается. Люди то и дело запутываются!
Это был единственный некролог, посвященный бывшему ротмистру барону Алоизу Францу фон Тайтингеру.
На сей раз у капельмейстера Нехвала, дирижера полкового оркестра Тевтонского ордена, не было и трех дней, чтобы как следует разучить со своими оркестрантами персидский национальный гимн. Столь внезапно пришел приказ. Пришлось разучивать и во внеслужебное время.
День, в который прибыл Его Персидское Величество, был чудесным, ясным, вешним — одним из тех венских дней, о которых горожане, по наивности, утверждают, будто такие деньки бывают только в Вене. Положенные по уставу три роты почетного караула — одна, выставленная на перроне, две другие образуя коридор на вокзале, оттесняющий любопытствующих и восторженных зевак, — казались в синей парадной форме одной из недвусмысленных примет особой венской весны. Вешний день отчетливо напоминал тот, в далекие времена, когда шах приехал в Вену впервые: он был похож на него, как поздний ребенок на старшего брата.
На этот раз шах прибыл на Запад не с беспокойством в крови, не с любопытством и не с загадочной для него самого жаждой перемен. Дело в том, что уже несколько месяцев он вкушал блаженство с недавно приобретенной четырнадцатилетней индианкой по имени Ялмана Кахиндери. Это было полное неги и истомы существо, смуглая лань, прелестное животное с далеких берегов Ганга. Только ее одну взял с собой шах в этот раз и только ради нее — старшего евнуха.
Великим визирем был уже другой человек (прежнего Его Величество, повинуясь внезапному порыву, отправил на мизерную пенсию). Однако адъютант оставался прежний, это был все тот же беззаботный Кирилида Пайиджани, ставший с годами любимцем шаха и, будучи еще сравнительно молодым человеком, произведенный в генералы с почетной должностью командира всей шахской конницы.
А бедный Тайтингер уже дней десять лежал в могиле, черви уже взялись за него. Вместо Тайтингера в Вену для особых поручений был назначен другой кавалерийский офицер, на этот раз улан. Это был поляк по имени Станислав Заборский, и к службе он относился куда серьезнее своего предшественника — пусть хотя бы затем, чтобы доказать господам, что молва о ненадежности поляков не имеет под собой почвы.
Старший лейтенант Заборский стоял не в вокзальном ресторане, у буфетной стойки, как когда-то «очаровательный» Тайтингер, а на перроне, у багажного вагона. Багаж на сей раз прибыл вовремя. Заборский представился, как положено, его превосходительству адъютанту великого визиря генералу Кирилиде Пайиджани. Адъютант, на висках и в узких бакенбардах которого уже заблестело матовое серебро, вспомнил веселого ротмистра Тайтингера и спросил, в Вене ли тот в настоящее время.
— Ваше
У Пайиджани была поверхностная душа и жестокий нрав, но он боялся смерти, особенно скоропостижной.
— Господин ротмистр был, кажется, еще довольно молод, — сказал он, одновременно подумав о том, что и сам он еще довольно молод.
— Это была скоропостижная кончина, ваше превосходительство, — повторил Заборский.
— Сердечный удар?
— Нет, ваше превосходительство!
— Стало быть, самоубийство?
Заборский не ответил. Пайиджани облегченно вздохнул.
Уже несколько лет он поддерживал со старшим евнухом чуть ли не братские отношения. Вдвоем они усердно поработали над тем, чтобы убрать великого визиря. Это им удалось — и они заключили союз до конца своих дней. Правда, Пайиджани не удалось стать великим визирем, но зато его произвели в генералы. Старший евнух сильно привязался к безобидному Пайиджани. Этот человек был ему по сердцу: безопасный, послушный, иногда легкомысленный и беспомощный, благодарно выслушивающий любой совет; собственно говоря, при удобном случае — идеальное орудие для выполнения его, евнуха, планов. Чем не друг!
Через два дня после прибытия оба уже прохаживались в европейских костюмах по светлым улицам весенней Вены. Они разглядывали яркие витрины, покупали всякие ненужные вещи: трости, бинокли, сапоги для верховой езды, жилеты, панамы, зонтики, подтяжки, пистолеты, патроны, охотничьи ножи, бумажники и кожаные чемоданы. Когда они проходили по Кертнерштрассе, старший евнух внезапно остановился как вкопанный. Он был ошарашен, пожалуй, даже напуган: в витрине поставщика двора ювелира Гвендля на широкой темно-синей бархатной подушке возлежали опаловые, как туча с градом, белые, как снег на вершинах иранских гор, и, вместе с тем, голубовато-розовые, как небо перед грозой, три ряда крупных тяжелых жемчужин, знакомые евнуху, как его родные сестры. К тому же, он, как никто, знал толк в драгоценных камнях. Рубины, смарагды, сапфиры, жемчуга, которые он хоть однажды подержал в руках или хотя бы увидел, он уже не мог забыть никогда. А эти жемчуга — он знал, откуда они. Эти жемчуга он сам доставил однажды по приказу своего господина в некий дом.
— Ты вчера рассказывал мне, — сказал старший евнух генералу, не отрывая взгляда от жемчуга, — о драгунском офицере, который покончил с собой!
— Да, — сказал Пайиджани.
— Вот и славно! — воскликнул старший евнух. — Войдем! Ты будешь переводить. Я хочу поговорить с хозяином.
Они вошли в магазин, велели позвать хозяина. Генерал назвал свое имя и звание. Придворный ювелир Гвендль с достоинством спустился по крутой лестнице.
— Мы из свиты Его Величества Шаха, — сказал старший евнух.
И генерал перевел:
— Откуда этот жемчуг у вас в витрине?
Гвендль ответил, как оно и было на самом деле, что сначала он получил жемчуг от банкира Эфрусси, затем продал его в Амстердам, а теперь он снова сдан ему на комиссию.
— Сколько он стоит? — спросил старший евнух, и Пайиджани перевел.
— Двести тысяч гульденов! — сказал Гвендль.
— Я его выкуплю, — решил евнух.
Он вытащил тяжелый кожаный кошель синего цвета, медленно развязал тесемку на горловине и высыпал содержимое на стол — сплошь золотые монеты. Это составило пятьдесят тысяч гульденов. Он пожелал, чтобы жемчуг был приготовлен для него завтра и чтобы уже сейчас, немедленно, сию же минуту, его убрали из витрины. Расписка, которую написал Гвендль, ему не понадобилась. Он, бросив быстрый взгляд, разорвал ее — и белые обрывки бумаги плавно опустились на красноватые дукаты.