Сказка 1002-й ночи
Шрифт:
— Я приду завтра, в это же время! — предупредил старший евнух.
— Зачем ты это сделал? — спросил генерал.
— Я люблю эти жемчуга! — ответил старший евнух.
Пайиджани остановился на углу Кертнерштрассе и площади Святого Стефана. Здесь к стене был прислонен огромный деревянный щит с плакатом. Затейливые письмена, представляющие собой алые персидские флажки на черном фоне, гласили:
«Шах, Его Величество,
— Поехали-ка туда, — сказал Пайиджани.
По старой привычке шах велел утром позвать евнуха.
Его Величество прихлебывал всегдашний карлумский чай. Трубка его была прислонена к столу, длинная, как посох; казалось, не он курит ее, а она сама дымится.
— Вчера ты видел Вену! — начал шах. — Как ты полагаешь, изменилась ли она с тех пор, как мы были здесь в прошлый раз?
— Все меняется, господин, — ответил евнух. — И тем не менее все остается прежним. Таково мое мнение!
— Встретил ли ты старых знакомых? Тех, с кем виделся в наш прошлый приезд?
— Только одного, господин. Это была женщина.
— Что за женщина?
— Господин, она была твоей возлюбленной одну ночь. И я имел великую честь передать ей твой подарок.
— Помнит ли она еще меня? Говорила ли она обо мне?
— Я не знаю этого, господин. Она не говорила о тебе.
— Что ты подарил ей тогда?
— Прекраснейший жемчуг, какой только нашел в сундуках. Это был достойный подарок. Но…
— Что «но»?
— Она его не сохранила. Я увидел вчера этот жемчуг в витрине одной лавки. Я выкупил его.
— А что женщина?
— Господин, она не заслуживает того, чтобы о ней говорить.
— А тогда? Тогда она заслуживала большего?
— Тогда, мой господин, все было иначе. Ваше Величество были молоды, но и тогда я видел, кто она такая. Бедная девушка. По обычаям Запада — продажный товар.
— Но она мне тогда понравилась!
— Господин, это была не та самая; это была лишь похожая на нее!
— Стало быть, я настолько слеп?
— Все мы слепы, — сказал старший евнух.
Шаху стало не по себе. Он отодвинул мед, масло и фрукты. Он размышлял, то есть делал вид, будто размышляет, но голова его была пуста, как выпотрошенная тыква.
— Так! Значит, так! — сказал он, а потом добавил: — Но она все-таки доставила мне удовольствие.
— Пожалуй,
— Скажи мне еще, — вновь заговорил шах, — скажи мне откровенно: тебе кажется, что я заблуждаюсь и в других… более важных вещах?
— Господин, если ты позволишь мне быть с тобой откровенным, это так! Ты заблуждаешься, потому что ты человек!
— Где же истина?
— На небесах, — ответил евнух. — На небесах после смерти.
— А ты боишься смерти?
— Я жду ее, жду долго. Я удивляюсь, что все еще жив.
— Иди! — велел шах. Но уже в следующее мгновение воскликнул: — Принеси мне жемчуг!
Евнух поклонился и выскользнул вон, дородный и бесшумный.
Неделю спустя шах покинул столицу империи и резиденцию императора. Нехвал вновь дирижировал полковым оркестром Тевтонского ордена на перроне. Рота почетного караула взяла в ружье. Его Величество император с хорошо отрепетированной сердечностью простился с зарубежным монархом. За окном в бюро станционного смотрителя иллюстратор «Кроненцайтунг» зарисовывал сцену прощания — может пригодиться маэстро Тино Перколи или кому-нибудь из его последователей.
Что касается «Всемирного биоскопа», то ему было разрешено вновь открыться через день после отъезда Его Персидского Величества. Иногда за кассой сидела Мицци Шинагль, увешанная жемчугами. Иногда она думала о суде, который предстоял ее Ксандлю. Изредка она ходила в следственную тюрьму с передачей: сыр, салями и за спиной благожелательного надзирателя — сигареты. Но ни разу не возвращалась она оттуда с чувством, что Ксандль ее сын, а она — его мать.
Очень редко, но зато со все большей пылкостью думала она о любимом Тайтингере и в такие минуты грустнела. Но поскольку не в ее натуре было долго печалиться, она заставляла себя радостно переключаться на мысль о двух тысячах гульденов, которые надежно лежали в сберкассе на почте, и о процветании «Всемирного биоскопа». Она была здорова, бодра, иногда даже игрива. Она принадлежала к тем женщинам, которых за их аппетитную полноту называют «пышками». И, бывало, она подыскивала себе мужчину.
Старый Тино Перколи, все еще поставлявший «Всемирному биоскопу» восковые фигуры и знавший историю Мицци Шинагль, любил говорить:
— Я мог бы, наверное, делать кукол, имеющих сердце, совесть, страсть, чувства, нравственность. Но на такие не будет спроса. Людям нужны уродцы и чудища! Да, вот именно, чудища!