Сказка о принце. Книга вторая
Шрифт:
Правда, несколько раз она все-таки ухитрялась каким-то образом снова попадать в свой стог – значит, все-таки запомнила дорогу и возвращалась.
Иногда она обнаруживала себя в каком-то грязном трактире жующей хлебную корку или похлебку – значит, ее кто-то кормил или она сама покупала еду. Иногда сквозь туман проплывали какие-то лица – брезгливые, удивленные, равнодушные, злые… что-то кому-то она говорила, хватая за руки, а ее отталкивали… что это было, кто это был?
Не все ли равно…
Лечь бы. Уснуть. Умереть. Уйти туда, где ждут ее Патрик и мама. Только голод, постоянный мучительный
Ушли все, кого она любила. Нет матери. Нет Патрика. Нет… отца тоже нет. Он отрекся от нее, он предал.
Так минуло сколько-то времени, когда однажды ночью Вета проснулась и поняла, что спать больше не может, а голова, несмотря на острую, почти физическую боль в душе, ясная, и способна соображать. И слез нет – видимо, кончились, и хотелось бы заплакать, но не получается. Какое-то время она ворочалась в своей сухой и колючей постели. А когда снаружи запели птицы, выползла и огляделась.
Поле. Жесткая стерня, невдалеке еще несколько стогов, небо розовеет на востоке, день будет ясный. Где-то неподалеку журчит ручей. Слышен крик петуха и мычание коров – значит, деревня близко. Хочется есть и пить. Холодно. Вета поежилась, села на землю, подгребла под себя сено, укрыла рваным подолом босые ноги, привалилась спиной к стогу.
…Что делать?
Лучше всего было бы уйти вслед за Патриком, но раз это нельзя… значит, нужно жить дальше. Но как, как?
Чтобы выжить, нужна еда и крыша над головой. С едой – пока – проще: у нее еще остались деньги, взятые у отца. Крыша над головой… еще тепло, осень только началась, но – осень же, а потом будет зима. Нужно где-то укрыться.
Если бы можно было всегда жить в этом стоге сена… если бы можно было не жить вообще. Ну, или хотя бы свернуться клубком, зарывшись в пахучие жесткие стебли, и не двигаться, не шевелиться. Нельзя. Потому что каждый день ее выгоняет наружу голод, гораздо более сильный голод, чем обычно – это маленькое существо внутри заявляет о своем праве на жизнь.
Куда идти? Что делать?
К отцу нельзя, теперь Вета это понимала. Если он заодно с Гайцбергом, нет оснований думать, что он не выдаст. Если ее убьют – пусть, она была бы даже рада. Но маленький… он-то чем виноват? Только тем, чей он ребенок? А еще – Вета боялась того, что станут пытать перед смертью. А эти ведь станут…
Попытаться уехать к дальним родственникам? Но все уже знают, что Вета Радич погибла, и если теперь она явится к ним, это может вызвать тысячу ненужных вопросов о том, кто отец ребенка. Ну, или догадок, если они окажутся деликатными и с вопросами не полезут. Да и все равно спросят: а что же ты к отцу не идешь, милочка?
И никого из прежних друзей или знакомых она не могла найти по той же причине…
В монастырь? Но ведь ребенок…
Попытаться найти лорда Лестина? Вета боялась. Он либо уже арестован, либо ждет ареста, а значит, помочь ей ничем не сможет, скорее наоборот… А больше – к кому? Марч арестован тоже, сказал тогда герцог, а всем остальным доверять нельзя.
Значит, выходило одно: скрыться, затаиться, отречься от прежнего имени и титула, стать обыкновенной горожанкой или крестьянкой, как повезет. Родить и воспитывать ребенка в простой избе и, наверное, так никогда
Но иного выхода нет.
Нужно попытаться устроиться где-то служанкой. За еду и крышу над головой, даже без денег, потому что кому нужна беременная? Дождаться, когда родится маленький, а там… решить, что делать дальше. Она умеет мыть полы и стирать, вышивать и шить, немного знает травы. В конце концов, все лето как-то они выкручивались, неужели она ничего не сможет найти? Теперь она обязана жить – ради ребенка…
Вета спустилась к ручью и долго-долго умывалась, словно пытаясь соскрести с лица следы слез. Очень хотелось есть.
* * *
Тетка Жаклина колола дрова. После каждого удара она охала и, схватившись за больную поясницу, поминала нечистого и грехи свои тяжкие. Впрочем, при взгляде на нее Жану сразу стало ясно – не в пояснице дело и не в грехах. Просто тетка с утра оччччень сильно не в духе.
Ему дали увольнительную через четыре дня после того ночного задания, раньше обычного срока – видно, слух о герцогской награде дошел до начальства. А может, просто приказ пришел – наградить. Всю семерку, бывшую в поместье графа Радича, утром отпустили до полуночи – троих даже вне очереди. Счастливчики громко хохотали и завистливо поглядывали на Леграна и Жана – видно, и о деньгах уже тоже прослышать успели. Кое-кто громко намекал, что неплохо бы и проставиться. Жан отшучивался. Легран кисло улыбался.
– Эй, Вельен, а ты куда? – окликнули его, едва лишь вся семерка вышла из ворот на улицу. – Ты разве не в кабак?
– Потом, - отмахнулся Жан. – Я к тетке зайти обещался… попозже приду. Вы там для меня местечко придержите.
Над ним позубоскалили, конечно. Что не к тетке он идет, наверное, а к девке. Что подцепил кралю, а делиться не хочет. Что тетушкин племянник и пора бы не сидеть под подолом – чать, четвертый десяток мужику. Но зубоскалили не сильно. Все знали, как привязан к тетке безродный парень, как любит ее, да и теткины пирожки вся казарма тоже едала не раз и облизывалась перед всяким увольнением. Авось, и в этот раз принесет?
Жан шагал по улицам столицы, а на душе у него было холодно и тяжко. Солнце светило – яркое, уже осеннее, под порывами ветра ложилась под ноги листва. Он не слышал, не видел; его толкали в бок и обзывали дураком, два раза он споткнулся, переходя улицу, а потом наткнулся на патруль («а ну дыхни… да вроде не пьяный. Слышь, солдат, у тебя все хорошо?»). Эти дни он жил, словно не в себе, так что в полку приглядывались к нему – не заболел ли? Да не заболел, что вы… а только теперь он стал понимать, что натворил. Свою голову в петлю сует – черт бы с ней. Но ведь он и тетку подставил неслабо. А ну как дознается кто, что за человек помирает у знахарки Жаклины? А ну как донесут? Герцог… глаза-то какие – ночью приснятся, со страху взвоешь. Про дыбу он говорил… Ох, грехи наши тяжкие.