Сказка о семи грехах
Шрифт:
Молнией выбросил руку, ухватил гадюку. Он носил с собою извечно нож, большой такой, что пригодится ветку нужную срезать, остругать, удочку вырезать и прочая, и прочая, как я люблю писать в бумагах своих, для деревенских составленных.
Мгновением позже голова гадюки, расставшись с телом, уже валялась на земле.
– Что же ты, Федя, – начал было Данила-зодчий выговаривать. – Она опасна, а ты ее такой и сделал. Ведь живая тварь, вот убил, не знаю, зачем. Ведь уползти собиралась, не нужны мы
– А я ее не устрашусь, заявил Федор важно. – Я бы и сам, когда бы нож был. Только, известно, откуда ножу у меня взяться. Я в университетах не учился…
И потянулся рукою к голове, поверженной Данилой-зодчим.
Глаза змеи еще были открыты, и вертикальный, как у кошки, зрачок, еще ловил образы тех, кто лишил ее жизни.
Вскрикнул Федор, когда сомкнулись на запястье ядовитые зубы!
Два алых пятна оставила она на коже. Две алых точки, всего лишь…
Но вылетела через них душа молодая.
Не сразу, конечно. Еще бледнел Федор и терял силы. Еще отекала рука, пухла, наливаясь. Синела от крови, потом чернела, отмирая.
Данила-зодчий тащил его на руках в деревню. Плача от бессилия своего, от глупости случившегося, тащил. А Федьша бескровными губами шептал глухо:
– Что же она меня-то укусила? Не я ее жизни лишил, не меня бы надо…
Так-то. А уж когда закончилось все, другой уж день, когда лежал он под образами, никому не завидуя больше…
Лишь мать, плача тихонько, на коленях у гроба, оставалась с ним, остальные же прочие ушли на время. Ее оторвать нельзя было…
Ждали отца из города, ждали батюшку для отпевания. Ждали всего того, что важно теперь сделать живым для мертвых, а им уж, наверное, и все равно.
Ее оторвать нельзя было, другим же оставаться рядом тяжко и душно было.
Вошел человек в черном в избу. Прошел в конек. Сорвал со стены зеленую шаль.
Она обернулась, почти не понимая, не видя, не слыша.
Потом сказывала:
– Черное было нешто, не видела я толком. Голос услышала, такой…радостный. Нечему в избе моей было радоваться, горе у нас. Вроде сказал: «Будешь жить теперь, доченька. Вторая уж! То-то я молодец!».
Смерть Федора еще не вызвала всеобщего страха на деревне, хоть кое-кого и насторожила. Вот нас с Данилой-зодчим, к примеру. Или Илюшину мать; но про то разговор позднее. Не сразу и Федьшина матушка вспомнила про посещение Черта, ей, бедной, не до того было, не вступала она в досужие разговоры с соседками. Горе ей застило белый свет, что ей шаль, со стены пропавшая!
От укуса гадюки погибают люди, что уж тут такого странного. И выживают тоже, но то уж как кому Господь положил, Его святая воля.
Глава 3.
Вот. Что ж за сказ у
Да, вот так сидели мы с зодчим, попивали: он чаи, я малину. И разговоры разговаривали. Сказывал Данила-зодчий:
– Еремей, тут не веры вопрос… ты человек и церковный, и человек верующий. Я уж и сам не знаю, какой я: скорее верующий… хотя…
Уставился синими глазами своими на меня, будто дырку, как пальцем, расковырять хочет.
– Тут расследовать надо. Читал я американца одного: Эдгар По. У него тоже всякой чертовщины хватает, испугаешься, как прочтешь.
– Да разве я баба, зодчий, чтоб самого себя страшными россказнями пугать. Это они по зиме соберутся, лампадки-лучинки жгут, языками мелют, себя и людей пугают до смерти. И без того на сердце со случаями разными, от каких мужицкие детушки померли, как есть молодыми, тяжесть легла…
– Не о том, чтоб испугать, о том, чтоб расследовать, разговор. Давай-ка походим с тобой по избам, где остальные живут. Те пятеро, что в лесу побывали вместе с Николушкой и Федором. Ты подумай, Еремей, порассуждай. Николушка наш гордился много, от гордыни и погиб. Федор завидовал, в зависти и злости умер.
– Это что же, зодчий, – взвился я, – этак полдеревни от греха разного поляжет? Ясно, что грешны, на то и люди. Не последний суд, спаси, Господи!
– Да нет, ему полдеревни не надобно. Пятерых хватит. И, если правильно понял я, нужны ему именно эти пятеро. Опять же, шали…
– Статочное ли дело, чтоб из-за куска ткани, пусть и мудреного, люди гибли? Дай-ка, зодчий, я по избам пройдусь, поговорю. Соберем цветастый этот мешок, да в барский дом. На тебе, бес, получай, да оставь нас, и без того согрешающих всякую минуту, в покое…
Данила лоб свой потирал, носом сопел, отвечал не сразу. И печалился, как отвечал, много.
– Когда бы я так думал, Ерема, я бы нашел платки и сжег, еще тогда, после первого-то разу. Только ведь дочки его, они погибли. Думаешь, он нам прощает?
Ох, и не понравилось мне то, что зодчий сказал.
– Это что же, он не только шали свои собирает, он нам смертью за смерть?...
– Шали, Ерема, это знак, для него важный. И не просто мстит он нам. Слышал, что матери несчастные говорили? «Будешь жить, дочка»...
Подуло мне изо всех щелей и дыр, потом жаром обдало, словно плеснул кто на камень раскаленный в баньке воду. Ну и дела! Как беде помочь, не знаю. Черт своих дочерей через шали эти бесовские да смерти детей наших – оживляет!