Сказки дальних странствий
Шрифт:
— Я вас должен буду спросить, — произнес он и покусал губу. — А вы должны будете мне ответить по делу, казалось бы, интимному, но очень сейчас важному… Скажите мне: Тредубский… э-э… как это сказать… не питает особых чувств к администратору Нине Кургановой?
Вот тут я опешил и от витиеватости вопроса, и от его содержания. Да откуда я знаю, что там Юра «питает» к Нине, а если это и так, то мне какое дело?
— Не интересовался, — сказал я.
Виктор Степанович посмотрел на меня со вниманием и попытался улыбнуться:
—
— Он мне не признавался, — сказал я.
— Ну, а вы сами не замечали?
— Не следил, Виктор Степанович.
— Все-таки вы не хотите меня понять… Ну ладно, тогда о другом. Вы ведь и с Нестеровым теперь подружились. А Нина Курганова ваша старая знакомая. Мне еще Лука Иванович рассказывал — очень вы были дружны с ее мужем… Ну вот, а теперь я вам должен напомнить один твердый морской закон: командирам не разрешается в плавании заводить романы.
— А где им разрешается? — спросил я.
— Ну, на берегу… разумеется. — Он сказал это не очень уверенно и задумался.
— И в какое время? — спросил я.
— Что вы имеете в виду? — Виктор Степанович насторожился.
— Во время отлучек или в отпуску?
Виктор Степанович опять со вниманием посмотрел на меня и покачал укоризненно головой, хохолок на его макушке совсем выпрямился и стоял, как громоотвод.
— Не надо, — сказал он тихо. — Ну, есть такое правило и есть… Надо его соблюдать.
— А зачем его соблюдать?
— Потому что это правило, — теперь уже твердо произнес Виктор Степанович.
— А если я завтра влюблюсь без этого правила? — спросил я. — Мне что, списываться? Да?
— Ну, если влюбитесь… если влюбитесь — это совсем другое дело.
— Какое? — поинтересовался я.
На этот раз Виктор Степанович улыбнулся:
— Ну, не будем лисьим следом… Не надо петлять, я ведь знал, что вы так поведете себя, и предупредил, а я еще раз повторяю: дело серьезное.
— Так я вполне серьезно, Виктор Степанович. А если у Нестерова и Нины любовь?
— Стало быть, вы все-таки об этом знаете?
— Об этом весь пароход знает, Виктор Степанович. Разве здесь что-нибудь можно утаить?
— Весь пароход знает, а я вот не знал, — сказал он. — Да и не хотел бы знать.
— Тогда зачем же, Виктор Степанович?
Он похлопал себя по карманам, ища сигареты, но, видимо, тут же вспомнил, что бросил курить, выдвинул ящик стола, достал жевательную резинку; одному чавкать было неудобно, и он предложил мне, и так мы сидели друг против друга и жевали.
— Нас Тредубский поставил в безвыходное положение, — наконец сказал он.
Я ничего не понимал.
— При чем тут он? — спросил я.
Тогда Виктор Степанович подумал, потом решительно вынул из стопки лист бумаги, протянул мне и сказал:
— Вот, полюбуйтесь!
Я взял эту бумагу, еще не подозревая, какая страшная это штука… Это был официальный,
Меня как-то сразу это ошеломило, я не смог поверить, что такую дурацкую бумагу мог написать Юра, да и вообще какой-либо иной человек из экипажа; потом в памяти возник его мятущийся взгляд под очками, когда он вчера стоял у трапа, и гримаса вместо улыбки, и заострившиеся, ссутулившиеся плечи, — вот почему он был таким, и все же это было невероятно. Но… бумага лежала передо мной на столе, и внизу — Юрина подпись. Мне вдруг захотелось ее порвать; вот взять, разодрать на мелкие клочки и выбросить в иллюминатор. Наверное, у меня нечто такое появилось на лице, потому что Виктор Степанович поспешно пододвинул рапорт к себе.
— Вы разговаривали с ним? — спросил я.
— Конечно, — кивнул Виктор Степанович.
— Ну, и что же он?
— Говорит, что всегда уважал морские законы и не может допустить, чтобы их нарушали… Э-э, да бред говорит! — вдруг рассердился Виктор Степанович.
— Так зачем же его слушать?
— Он написал рапорт, — твердо сказал Виктор Степанович.
И вот, как только он это сказал, я тотчас понял — дело скверное: к рапортам у нас всегда относятся со вниманием и не принять по нему меры нельзя.
— Я поэтому и решил с вами, — негромко сказал Виктор Степанович, — если вы дружите… Может быть, он из-за ревности… Ну, бывает такое.
— Бывает, — согласился я. — Тогда что?
Виктор Степанович не отвечал, но я и так понял, чего бы он хотел: было бы самым простым, если бы Тредубский забрал свой рапорт; но Виктор Степанович не имел права сказать мне об этом.
— Надеюсь, весь этот разговор между нами? — произнес он.
— Хорошо, — ответил я и встал. И меня тотчас больно кольнуло; «А ведь с Юрой-то у меня все!»
Какие разные бывают потери! Я уже однажды испытал в жизни горечь серьезной утраты и понял, как страшен и ничем не искупим уход человека из жизни, но друзей я не терял. Иногда нас просто разлучали обстоятельства, и это, естественно, воспринималось как временное прощание — всегда была надежда на встречу, — и только сейчас я впервые отчетливо осознал: те добрые отношения между мной и Юрой, что так долго налаживались, пришли в одно мгновение к распаду; можно объясняться с ним, можно и уйти от этого, впрочем, все, что угодно, может произойти, но того Юры Тредубского, с которым я провел так много хороших часов, уже не будет, потому что вера моя в него кончилась, как только я увидел его подпись под рапортом.